Они вошли вместе с Семеновым. Соня вошла серьезно, тихо и, сложив зонтик, чинно села против Ланде, в уголок. Марья Николаевна возбужденно и смущенно смеялась, мельком поздоровалась и осталась посреди комнаты, вертя по полу раскрытый зонтик, смеясь, блестя глазами и голыми руками, тепло розовевшими в белых холодных широких рукавах, и не глядя на Молочаева.

Когда она вошла, Молочаев почувствовал, как стала дрожать под коленом какая-то нервная жилка. Он тоже встал и прислонился к окну, только изредка взглядывая на нее быстрыми и жадными глазами.

Приехал извозчик. Слышно было, как дребезжал тарантас и фыркали лошади.

— Ну, идем! — сказал Семенов равнодушно.

Все вышли гурьбой на солнце и воздух, слепившие глаза. Марья Николаевна раскрыла зонтик.

Ланде хотел было нести чемодан, но Молочаев сказал:

— Куда вам! — Взял чемодан как перо и, с наслаждением выказывая свою страшную силу, понес его. Марья Николаевна мельком взглянула на него и опять стала смотреть на Семенова. Сутулый, больной студент уже сидел в тарантасе в своем выцветшем зеленоватом, с тусклыми позеленевшими пуговицами пальто, надвинув фуражку на уши.

— Ну, прощайте! — сказал он уныло.

— До свиданья! до свиданья! — кричали ему молодые оживленные голоса.

— Да, стой! — остановил он извозчика. — Так ты, Ланде… А впрочем, какое мне дело? Как хочешь! Прощай! — вдруг раздраженно и неприятно перебил он сам себя и поехал.

Его сутулая неказистая фигура долго тряслась по улицам, темная и странная, и казалось, что среди яркого дня, блеска и радости, на него одного не светит яркое, теплое солнце… Соня тихо плакала.

— Я вас провожу, Марья Николаевна! — сказал Молочаев, и в голосе его почудилось ей что-то властное, уверенное.

Какой-то особенный, странный, шаловливый и в то же время искренний испуг овладел ею.

— Я останусь здесь с Соней… — растерянно ответила она, хотя вовсе не думала раньше об этом.

Молочаев густо покраснел, и опять сладострастно-мстительное чувство медленно поднялось в нем.

— Вот хорошо! — радостно сказал Ланде. — Мне именно с вами хочется теперь говорить!

Молочаев быстро посмотрел на него, и вдруг тошная и внезапная ревность заставила его сжаться всем своим могучим красивым телом в бессильную и безобразную злобу.

— Как хотите… До свидания! — хрипло, не своим голосом проговорил он. — Идемте, Шишмарев!

Они ушли по яркой, жаркой улице.

В комнате Семенова было пусто и прохладно. Марья Николаевна села на окно в сад, Соня обняла ее за мягкие колени, а Ланде стал возле.

Почему вы именно со мной хотели говорить? спросила Марья Николаевна, улыбаясь.

Ланде тоже смущенно и радостно улыбнулся.

— Потому, что вы такая молодая, красивая, добрая, именно с вами хочется говорить теперь… Солнце светит так тепло, так хорошо…

Марья Николаевна счастливо и светло засмеялась.

— Будто я такая?

— Конечно, такая! — с наивным убеждением повторил Ланде. — И как это хорошо!

— Что?

— То, что есть такие, как вы, красивые, нежные молодые женщины! восторженно говорил Ланде. — Мне всегда кажется, что Бог дал людям женскую молодость, красоту и нежность, чтобы они не унывали, не забывали о радости и любви, пока еще тянется их ужасная, тяжелая, беспросветная работа над жизнью.

Соня не спускала с него глаз, и бледные щеки ее розовели и оживали под звуки его голоса.

— Значит, когда закончится эта работа, тогда уже не будет таких женщин? — задумчиво и с нежным вниманием спросила Марья Николаевна.

— Нет, почему? — радостно возразил Ланде. — Они останутся… такие же прекрасные, только тогда все они и все будет такое же прекрасное, молодое и нежное. Тогда уже все будет ясно, светло, а теперь они — только луч оттуда, из светлого будущего.

Ланде помолчал и прибавил печально:

— Мне жаль почему-то… не знаю, может, это дурное чувство… когда молодая, радостная девушка сходится с одним мужчиной… таким жадным, грубым… Мне и радостно за его счастье и жаль. Точно кто-то взял, потушил или унес яркий огонек, светивший всем… Я, впрочем, думаю, что это не от дурного чувства… это потому мне жаль, что слишком мало таких огоньков у людей…

— Да ведь иначе же и быть не может! — тихо возразила Марья Николаевна, опуская голову. Ей казалось, что он именно о ней говорит.

— Да, да, — торопливо согласился Ланде, — не может!.. Мне только жаль, что эта молодость и красота не могут быть общим достоянием. Впрочем, люди думают, что это дурно… Я не знаю… может быть…

Было тихо и светло. Чистый прозрачный воздух серебрил каждый звук и облекал радостью каждое дыхание. Марья Николаевна подняла на Ланде глаза, и что-то странное мелькнуло в ней: на одно мгновение ей страстно и радостно, как никогда, захотелось жизни и показалось, что она может и будет любить всех, всем давать наслаждение, радость, свет и веселье, свою молодость и красоту, свое прекрасное сильное тело. Это мелькнуло и исчезло, а осталась, как глубокая борозда, задумчивая нежность, тихое влечение к тонкому, тихому, прекрасному глазами, слабому человеку, стоявшему перед: ней. Ланде ясно и радостно смотрел на нее, и в это мгновение в ней в первый раз появилось смутное, тихое и таинственное желание слиться с ним. Легкая, стыдливая и светлая мысль скользнула вперед и осветила, как солнце, это грядущее слияние се богатого тела с тем странным и мечтательно прекрасным, что было в его душе. Предчувствие бесконечного счастья неудержимой волной нахлынуло на нее умилением и истомой.

Марья Николаевна гибко повела полными круглыми плечами. Соня вдруг чуть-чуть, точно хрустнула, пошевелилась внизу у ее колен.

— Никогда в жизни мне не было так странно и хорошо! — невольно вслух проговорила Марья Николаевна.

— Вам всегда должно быть так хорошо! — сказал Ланде с влажными глазами. Ведь это такое счастье чувствовать в себе такую красоту, чувствовать ту радость, которую доставляешь всем!

— Не всегда! — чуть слышно возразила Марья Николаевна, закидывая голову и опираясь затылком о холодный твердый косяк окна.

Это потому, — сказал Ланде, — что люди на свое же горе не понимают, какое это богатство и радость женская молодость и красота. Они относятся к ней грубо, небрежно… Если бы они понимали, они бы всю силу употребили, все лучшие силы своей души, чтобы не было горя, ничего грубого, жестокого и злого вокруг нее. И как бы это облагородило, осветило их жизнь, как было бы легко работать и ждать!

— Ланде! — резко крикнул со двора Шишмарев. — Где ты?

Все вздрогнули, и всем было тяжело и странно очнуться. Ланде торопливо вышел. Слышно было, как Шишмарев резко, точно торгуясь, говорил ему:

— Мы пришли за тобой. Мать того гимназиста, которого я тебе нашел, просила привести тебя сейчас поговорить.

— Я сейчас… — машинально и как будто грустно ответил Ланде.

Марья Николаевна глубоко вздохнула, тихо обняла Соню за тоненькую шею и притянула к себе.

— Маня… — значительно и торжественно позвала Соня.

Марья Николаевна молча посмотрела ей в глаза. Они были близко от нее. Темные, решительные, полные неестественного подъема и восторга.

— Я хотела тебе сказать… также торжественно продолжала Соня. — Выйди замуж за Ваню!

Легкий, приятный и быстро растаявший румянец покрыл щеки девушки. Она молча и нежно поцеловала Соню в высокий холодный лоб с гладко причесанными, легкими как воздух, волосами.

Вошел Ланде.

— Надо идти! — с сожалением сказал он.

— Я с вами… — как-то особенно, долго и глубоко посмотрев ему в лицо, отозвалась Марья Николаевна, и встала, поправляя волосы. В ней было решительное, спокойное и полное чувство.

На крыльцо она вышла за Ланде и вдруг увидела рядом с Шишмаревым красивое, жесткое и немного бледное лицо Молочаева, упорно, прямо смотревшего на нее. Она отвернулась с досадой и сожалением.

«Как это я могла вчера!..» — с досадой мелькнуло у нее в голове.

Соня, оставшись одна, долго, неподвижно смотрела в окно, и зелень сада расплывалась у нее в глазах. Потом она встала, судорожно вздохнула, отвернула легонький рукав платья и изо всей силы укусила свою бледную тоненькую руку. На бледной тонкой коже выступили два ряда белых пятен. Соня долго и упрямо смотрела, как белые пятнышки быстро наливались кровью и образовался маленький багровый венчик.