Скрипнул стул. Священник встал и подошел ближе к окну.

— Что ты, мальчик, можешь знать… — начал он, стараясь говорить как можно мягче. — Ты помнишь только то, что делалось у вас дома перед разводом. Позже — бракоразводный процесс… новая семья… А ведь прежде чем ты появился на свет, они любили друг друга… Лишь позже… Этот развод… Твои родители тяжко провинились… Не только перед богом, но и пред тобой, и пред собой… Ты спрашиваешь, кто был в этом виноват? Она или он? Оба! А кто меньше, кто больше? Можно ли это знать, Никто не проникал в чужую совесть… А даже если бы… Но ты, дитя, не суди своих родителей. Не надо. — Вы не то говорите! — прервал Марио. — Все не так. Я их не собираюсь судить. А если говорю, что у меня есть доказательства, значит они действительно есть. Вы говорите, что мама когда-то любила отца. Но разве можно презирать того, кого любишь?

— Презирать? Откуда ты это взял?

— Вы говорите, что мой отец был необычным человеком, что это можно было заметить даже в то время, когда он еще не был известен. Значит, вы это видели, чувствовали… Тогда почему же мама этого не видела, если она действительно его любила? Она даже не интересовалась тем, что он пишет. Не знаю, прочла ли она при жизни отца хоть что-нибудь им написанное до конца. Она просто считала, что это пустая трата времени. Только после его смерти, когда все стали о нем говорить, она изменила свое мнение.

— Не обижайся, дорогой мой, но ты еще слишком молод и смотришь на все немного упрощенно. Я, например, остерегся бы употреблять такое слово, как «презирала». Твоя мама не сумела заметить его таланта… Она просто не разбиралась в этом. И не удивительно — ведь большинство критиков, даже известных, тоже его не заметило!

— Но самый близкий человек — жена!

— Нет, мой дорогой. Это не так просто. Можно найти массу аналогичных примеров в истории — Сократ, Руссо, римский цезарь Клавдий… Кто знает, может быть, вблизи труднее разглядеть величие?.. Я сам, признаюсь совершенно откровенно, до смерти твоего отца не прочел ничего, абсолютно ничего из написанного им. Лишь когда он получил известность… Я тоже был слепцом.

— Но вы говорите, что уже тогда считали отца необычным…

— Да. Это правда. Твой отец при первой же встрече произвел на меня сильное впечатление. Но это не значит, что я сразу увидел в нем гения. По-разному необычен может быть человек.

— Вы нарочно говорите так, чтобы доказать мне, будто мама имела право не верить в талант отца. Но от неверия до абсолютного отрицания, пожалуй, далеко?.. Наверное, есть разница между этими понятиями? Если бы вы знали… — он замолчал и уселся на край кровати.

— Что случилось? Ты же можешь быть со мной откровенным.

— Нет, нет. Лучше не спрашивайте…

— Можешь не говорить, это твое право, а я не любопытен. Я спросил лишь потому, что ты сам начал. Порой лучше поделиться с кем-нибудь своими огорчениями. Может, тебе легче было бы… понять.

— Нет! Нет! Я просто не могу. Не то чтобы не хотел вам сказать. Я не могу! Я поклялся, что не скажу. Никому!

— Что делать! Клятву надо сдержать. Надеюсь, эта клятва никому не причинит зла?

— Зла? Клятва? Эта наверняка нет! А зло? Если говорить о зле вообще, то уже слишком поздно!.. — вдруг неестественно рассмеялся он. — Я думаю, уже уплыли тысяч шестьсот, а может, и миллион. Но разве можно это вообще выразить деньгами?..

Мне было видно, как Альберди подошел к племяннику и мягко обнял его за плечи.

— Так нельзя… Надо взять себя в руки, — сказал он тихо.

— Знаю, — Марио нервно повел плечами. — Но… у меня нет никого. Я один… Позвольте мне остаться у вас.

— Конечно. Завтра я напишу маме, что ты останешься у меня на некоторое время. Тут спокойнее. Отдохнешь. Поговорим… Забудешь о неприятностях…

— Это не легко.

— Знаю. Но здесь, в деревне, человек как-то ближе к природе. А стало быть, ближе и к Творцу. Тут легче заметить, сколь незначительны и преходящи все наши жизненные невзгоды, малые и большие. Ибо что мы на этой земле? Что наши дела?.. Я тоже когда-то смотрел на мир, как ты. Мне казалось, что все сговорились против меня, что меня никто не понимает. А если взглянуть На это теперь… Важно никому не причинять зла, быть справедливым, иметь чистую совесть и самому уметь прощать.

— Прощать? Легко сказать. Впрочем, у меня ни к кому нет претензий. Но бывают обиды, которых не забудешь, которые нельзя забыть. Например, обида, нанесенная кому-либо после смерти…

— Если человек, которого несправедливо обидели, умер, то не все еще потеряно. Если можешь заставить себя искренне покаяться, то бог, безусловно, простит, а значит, простит и умерший. Порой суд божий требует, чтобы человек понес кару и здесь на земле, но… кто может оценить смысл решений Провидения?

Марио вдруг поднял голову.

— Скажите, дядя, но только честно, — сказал он с нажимом. — Вы верите во все, что говорите? В своего бога и в его справедливость?

— Верю! — очень серьезно ответил священник. — А ты не веришь? — спросил он печально.

— Не знаю. Ничего я не знаю. До того как мама второй раз вышла замуж, мы два года жили у дедушки. Я был тогда еще маленьким. Бабушка ходила со мной в церковь. До поры до времени это было для меня забавой, а потом превратилось в утомительное и скучное занятие. Когда я стал побольше, то часто беседовал на религиозные темы с товарищами. Многие были верующими. Некоторые — нет. Но это еще не значило, что те, которые чаще ходили в церковь, были лучше. Я стал задумываться, кому нужна эта вера? Одно время я сам стал ходить в церковь. Много читал. Однажды даже натолкнулся на вашу статью. Я хотел получить ответ… Надеялся найти его в тру дах-теологов, но не нашел. Все это слова, за которыми ничего нет…

— Тогда ты и написал мне то письмо?

— Нет. Это было раньше. Года через три после смерти отца. Я даже пытался писать на эту тему. Сначала за бога, а потом против него и его справедливости… Это смешно, правда? Мне было тринадцать лет…

— Дела величайшего значения не поддаются пониманию. Одного чтения недостаточно. Надо верить. Чтобы увидеть в мире то, что действительно от бога, необходима его воля.

— Пустые слова. Вы мне сейчас скажете, что если кто-то был обижен, то бог его вознаградит… Что и страдания могут быть благоволением господним для тех, кто им подвергается. Что это испытание… Но если человек был несправедливо обижен уже после смерти? Что, и эту несправедливость бог наказывает?

— Не понимаю, — в голосе священника звучало явное удивление. — Ты имеешь в виду тот случай, когда топчут память умершего? Очерняют его, да?

— Не совсем… Но, скажем, что-то в этом роде. Что на этот счет говорит религия?

— Разумеется, такой поступок — грех. И бог его справедливо накажет.

— Ну ладно. Пусть кого-то даже постигнет кара при жизни. Несправедливость обернется против тех, кто ее совершил. А если они не могут несправедливость исправить? Или даже не хотят? Самое большее думают, что не были достаточно дальнозоркими и проиграли?

— Я не очень понимаю, что ты имеешь в виду. Ведь если их постигла кара, то это говорит именно о справедливости божией. А если они не хотят понять предостережения, тем хуже для них. Бог дал им возможность, а они не воспользовались ею. Тем больше их грех, и если не при жизни, то после смерти их ждет кара.

— Ну ясно, адский огонь. Все это ерундистика. Вообще, если вы хотите знать, так я в эти загробные суды, ады, рай и чистилища не верю. И не надо рассказывать мне сказки.

Альберди отшатнулся. Мне показалось, что вот-вот на мальчика обрушится поток слов. Однако он молчал. Повидимому, его молчание тяготило Марио, потому что он наконец решился его прервать.

— Я… я… простите меня… — начал он неуверенно. — Я не хотел вас обидеть. Я только хотел сказать, что… — он умолк, не в состоянии выбраться из затруднительного положения.

— Я не обижаюсь, — сказал Альберди так тихо, что я едва расслышал его слова. — Да и чего ради? На что я должен обижаться? Ты не веруешь? Многие не веруют. Только я думал… — он резко сменил тон. — Тогда в чем же дело? Что ты хочешь от меня услышать? Ты спрашивал о моих взглядах. Я тебе ответил.