«Получив это письмо, сударыня, не тревожьтесь, что найдете в нем повторение тех чувств или возобновление того предложения, которые вчера вечером вызвали у вас такое отвращение. Я пишу без намерения причинить вам боль или уронить себя, напомнив о желаниях, которые для душевного спокойствия нас обоих следует поскорее забыть. Вероятно, следовало бы избежать тех усилий, которые понадобятся, чтобы написать это письмо и прочитать его, но моя честь требует, чтобы оно было написано и прочитано. A потому вы должны извинить вольность, с какой я потребовал вашего внимания. Знаю, сколь противно это будет вашим чувствам, но я взываю к вашей справедливости.

Вчера вы обвинили меняв двух низостях совсем разного свойства и отнюдь не равных по значимости. Bo-первых, что я, не считаясь с их чувствами, разлучил мистера Бингли с вашей сестрой, и, во-вторых, что я, презрев его права, презрев человечность и благородство, лишил мистера Уикхема обеспеченного существования и погубил его надежды на будущее. Беспричинно и злокозненно отвергнуть товарища моей юности и признанного протеже моего отца, юношу, не имевшего иной опоры, кроме нашего покровительства, твердо обещанного ему с нежных лет, было бы гнусностью, с которой разлучение тех, чье взаимное расположение росло и крепло лишь несколько недель, не может идти ни в какое сравнение. Однако я уповаю, что моя вина и в том, и в другом не будет вновь подвергнута столь суровому осуждению, как вчера, после того, как вы прочтете изложение моих поступков и побуждений к ним. Если при их объяснении, необходимом мне, я буду вынужден рассказывать о чувствах, могущих вас оскорбить, мне остается лишь испросить вашего прощения. Необходимости следует покориться, а дальнейшие извинения были бы нелепы.

Я пробыл в Хартфордшире совсем недолго, когда вместе со многими другими заметил, что Бингли отдает вашей старшей сестре предпочтение перед всеми остальными девицами. Однако лишь на балу в Недерфилде я понял, насколько его чувства может быть серьезным. Прежде я часто видел, как он влюблялся. На этом балу, когда я имел честь танцевать с вами, из случайных слов сэра Уильяма Лукаса мне впервые стало ясно, что внимание Бингли к вашей сестре внушило всем убеждение, будто они поженятся. Он упомянул некое желанное событие так, словно оно было лишь вопросом времени. C этого мгновения я начал пристально следить за поведением моего друга и вскоре понял, что его чувство к мисс Беннет совсем иное, чем прежние его влюбленности, которые я наблюдал. Я следил и за вашей сестрой. Ее выражение и манеры были искренними, веселыми и обворожительными, как всегда, но ничто в них не говорило об особом предпочтении, и наблюдения этого вечера оставили меня в убеждении, что она, хотя и принимала знаки его внимания с удовольствием, не поощряла их ответным чувством. Если вы не в заблуждении касательно этого, значит, я ошибался. Вы знаете свою сестру много лучше, чем я, а потому второе более вероятно. Если это так, если моя ошибка обернулась для нее страданиями, то ваше возмущение оправданно. Но я не побоюсь сказать, что безмятежность облика и поведения вашей сестры даже самому проницательному наблюдателю внушила бы мысль, что сердце ее, как она ни мила в обхождении, вряд ли так уж легко завоевать. Не спорю, мне хотелось верить в ее равнодушие к Бингли, но смею сказать, что, разбираясь в обстоятельствах и принимая решения, я редко поддаюсь влиянию моих пожеланий или опасений. Я поверил в ее равнодушие не потому, что хотел, чтобы она была равнодушна. Я поверил в него только после беспристрастной оценки всех обстоятельств, как того требовал здравый смысл. Мои же возражения против их брака были не только теми, которые, как я признался вчера, от меня самого для их преодоления потребовали всю силу страсти. Неродовитость была бы для моего друга куда меньшим злом, чем для меня. Но есть другие причины считать такой брак нежелательным, причины, которые, хотя они существуют и сейчас, причем в равной для обоих случаев степени, я постарался забыть, благо их не было у меня перед глазами. Причины эти следует назвать, хотя и кратко. Родство вашей матери, хотя и нежелательное, — ничто в сравнении с пренебрежением законами приличий, которое столь постоянно, если не сказать всегда, являют она сама, три ваши младшие сестры, а порой — таки ваш отец. Простите меня, мне больно ранить вас. Но, огорчаясь из-за невоспитанности ваших близких, сердясь на подобное упоминание о них, почерпните утешение в мысли, что умение ваше и вашей старшей сестры вести себя так, чтобы избегать подобного осуждения, делает честь благоразумию и характеру вас обеих и вызывает всеобщую хвалу. Добавлю лишь, что происходившее в тот вечер укрепило мое мнение о всех участниках и усилило желание уберечь моего друга от того, что я считал самым нежелательным родством. На следующий день, как, полагаю, вы помните, он уехал из Недерфилда в Лондон с намерением поскорее возвратиться.

Теперь надо объяснить, какую роль сыграл я. Его сестры встревожились не менее меня, мы вскоре убедились в совпадении наших мнений и, понимая, что нельзя терять времени, мы, чтобы помешать их брату, решили безотлагательно присоединиться к нему в Лондоне. Мы отправились туда, и там я с готовностью взялся разъяснить моему другу некоторые нежелательные стороны такого выбора. Я описывал их с большой настойчивостью. Однако, как бы такие доводы ни колебали и ни ослабляли его решимость, не думаю, что они все-таки заставили бы его отказаться от этого брака, если бы я не подкрепил их, без колебаний заверив его в равнодушии вашей сестры к нему. Прежде он полагал, что она отвечает ему искренней взаимностью, хотя и не такой пылкой. Но природа наделила Бингли большой скромностью, и он привык больше полагаться на мои суждения, нежели на свои собственные. A потому внушить ему, что он ошибся, не составило особого труда. Когда же это было достигнуто, на то, чтобы убедить его не возвращаться в Хартфордшир, потребовалось не более минуты. И в моей роли до той минуты я не нахожу ничего недостойного. Но кое в чем мог поведение я не могу счесть безупречным. В том, что я унизился до хитростей, чтобы скрыть от него приезд вашей сестры в Лондон. Я знал об этом, как знала и мисс Бингли, но ее брат и сейчас пребывает в неведении. Вполне вероятно, что их встреча не имела бы никаких дурных последствий, однако мне кажется, его чувство к ней еще не угасло настолько, что для него было бы безопасным вновь ее увидеть. Быть может, это сокрытие, этот обман были меня недостойны. Но, как бы то ни было, я прибегнул к ним, и прибегнул из наилучших намерений. Больше ничего я об этом предмете сказать не могу, как не могу предложить иных извинений. Если я ранил чувства вашей сестры, то по неведению. И хотя побуждения, которыми я руководствовался, вам, вполне естественно, могут показаться неоправданными, сам я все еще не нахожу в них ничего, достойного осуждения.

Что касается другого, более тяжкого обвинения, будто мистер Уикхем терпел из-за меня невзгоды, я могу опровергнуть его, лишь изложив вам всю историю его отношений с нашей семьей. Мне неизвестно, в чем именно он меня обвинил, но в подтверждение того, что вы теперь узнаете от меня, я могу сослаться на многих свидетелей, в чьей правдивости усомниться невозможно.

Мистер Уикхем — сын весьма почтенного человека, который много лет был управляющим Пемберли и чье безукоризненное исполнение своих обязанностей естественно вызвало у моего отца желание быть ему полезным. Эту признательность он щедро изливал на Джорджа Уикхема, своего крестника. Мой отец платил за его учение в школе, а затем в Кембридже — весьма существенная помощь, так как его родной отец всегда пребывал в бедности из-за мотовства своей жены и не мог бы воспитать его как джентльмена. Мой отец не только любил общество этого молодого человека, чьи манеры неизменно вызывали к нему общее расположение, но был о нем самого высокого мнения, и, надеясь, что он изберет своим поприщем церковь, намеревался помочь ему на этом пути. Что до меня, то прошло уже много, много лет с тех пор, как я увидел его совсем в ином свете. Порочные склонности, отсутствие нравственных устоев — все то, что он тщательно скрывал от своего лучшего друга и покровителя, не могло ускользнуть от молодого человека, почти его ровесника, в отличие от мистера Дарси имевшего случаи наблюдать его в минуты, когда он не считал нужным остерегаться. Теперь я вновь причиню вам боль — насколько сильную, ведомо лишь вам. Однако, каковы бы ни были чувства, вызванные мистером Уикхемом, догадка о них не воспрепятствует мне обличить его истинный характер, но, напротив, дает еще одно основание для этого.

Мой досточтимый родитель скончался около пяти лет тому назад и до самого конца оставался настолько верен своему расположению к мистеру Уикхему, что в завещании выразил желание, чтобы я всячески способствовал ему на избранном поприще и, если он примет духовный сан, отдал бы ему самый доходный из приходов, имеющихся в распоряжении нашей семьи, едва тот станет вакантным. И еще он завещал ему тысячу фунтов. Его родной отец не надолго пережил моего, и примерно через полгода после этого мистер Уикхем написал мне, сообщая, что, наконец, твердо решив сана не принимать, он уповает, что я не сочту неразумным его желание получить денежное возмещение за приход, которого он, таким образом, лишается. У него, добавил он, есть намерение заняться юриспруденцией, а для этого, как я, несомненно, понимаю, дохода с одной тысячи фунтов совершенно недостаточно. Я более хотел поверить в его искренность, нежели поверил, однако был готов охотно исполнить его просьбу, так как знал, что для духовного сана мистер Уикхем совершенно не подходит. Вскоре все было устроено. Он отказался от какой бы то ни было помощи на церковном поприще, буде возникнут обстоятельства, когда она ему потребуется, а взамен получил три тысячи фунтов. На этом все отношения между нами, казалось, прекратились. Я был слишком дурного о нем мнения, чтобы приглашать его в Пемберли или искать его общества в столице, где, мне кажется, он жил большую часть времени. Однако занятия юриспруденцией были лишь предлогом, его более ничто не сдерживало, и он бездельничал и проматывал деньги в погоне за развлечениями. Около трех лет я почти ничего о нем не слышал, но священнослужитель того прихода, который предназначался ему, скончался, и он прислал мне письмо, прося этот приход. Он находится — тут я легко ему поверил — в крайне стесненных обстоятельствах. Юриспруденция оказалась весьма неблагодарным занятием, и он бесповоротно решил принять сан, если я отдам ему указанный приход, в чем, он уповает, затруднений не возникнет, так как ему известно, что нет другого, кого я должен был бы обеспечить, и я не могу оставить в небрежении волю моего блаженной памяти отца. Вряд ли вы можете осудить меня за мой отказ исполнить его просьбу или за то, что я повторял этот отказ при все новых его настояниях. Его озлобление соответствовало тяжести его положения, и, без сомнения, он был столь же несдержан в очернении меня перед другими, как в своих упреках мне. После этого всякое знакомство между нами кончилось. Как он жил, мне неизвестно. Но прошлым летом он вновь самым уязвляющим образом напомнил мне о себе.

Теперь я вынужден коснуться обстоятельств, которые хотел бы изгнать из памяти и открыть которые кому бы то ни было меня могла принудить только нынешняя настоятельная необходимость. Думаю, сказанного достаточно, и я могу не сомневаться, что все нижеследующее вы сохраните и тайне. Опека над моей сестрой, которая моложе меня более чем на десять лет, была возложена на племянника моей матери полковника Фицуильяма и на меня. Примерно год назад, по окончании пансиона, мы поселили ее в Лондоне, поручив заботам компаньонки, и прошлым летом она поехала с этой дамой в Рамсгет. Туда же отправился мистер Уикхем, несомненно, не случайно, ибо выяснилось, что он был ранее знаком с миссис Юнг, в которой мы, к несчастью, горько обманулись. И благодаря ее помощи и уловкам он настолько увлек Джорджиану, чье доброе сердечко хранило прочную память о том, как он играл с ней в детстве, что она внушила себе, будто влюбилась в него, и дала согласие бежать с ним. Ей тогда было всего пятнадцать лет, что может послужить ей извинением, и, рассказав о ее неосмотрительности, я счастлив добавить, что узнал обо всем от нее самой. Я неожиданно навестил их накануне дня, назначенного для побега, и Джорджиана не нашла в себе сил так огорчить и оскорбить брата, в котором всегда видела почти отца, и призналась мне во всем. Вы можете вообразить, что я почувствовали как поступил. Оберегая репутацию и чувствительность сестры, я не мог допустить, чтобы случившееся получило огласку, но я написал мистеру Уикхему, и он тотчас покинул Рамсгет, а миссис Юнг, разумеется, была тотчас рассчитана. B первую очередь мистера Уикхема, несомненно, влекло состояние моей сестры, равное тридцати тысячам фунтов, но я не могу не подозревать, что немалым соблазном явилось желание отомстить мне. Да, его месть была бы поистине полной!

Таково, сударыня, верное изложение всех обстоятельств, касающихся меня и его, и, если только вы не отвергнете мои объяснения как полную ложь, надеюсь, с этих пор вы не станете винить меняв жестокости по отношению к мистеру Уикхему. Не знаю, каким образом, с помощью какой лжи он ввел вас в заблуждение, но что он в этом преуспел, неудивительно, если вспомнить про вашу полную неосведомленность об истинном положении вещей. Обнаружить неправду вы не могли, а подозрительность вам, безусловно, чужда.

Быть может, вы удивляетесь, почему все это не было сообщено вам вчера вечером. Но я тогда плохо владел собой и не мог решить, что должно и не должно было открыть вам. B подтверждение истинности всего мной рассказанного я могу особенно сослаться на полковника Фицуильяма, который ввиду нашего родства и тесной дружбы, а тем более как один из душеприказчиков моего отца так или иначе был осведомлен о всех подробностях происходившего. Если ваше отвращение ко мне лишает мои слова всякой убедительности, подобная причина не может внушить вам недоверие к моему кузену. И для того, чтобы не лишить вас возможности прямо справиться у него теперь же, я постараюсь вручить вам это письмо в утренние часы. Могу прибавить лишь: да хранит вас Господь!

Фицуильям Дарси.»