Все догадались, что я понял вранье Михалы, и засмеяли его, что не удалось ему провести меня.

— Ну и сказки, сын мой, веселые рассказываешь! — с насмешкой повернулся к Михале Газун. — Ну и осрамил ты себя.

— Что? Одурачил тебя Маштак! — устыдила Михалу Туся. — Я так и знала, что в дураках будешь!

Михала стоял как оплеванный и смотрел на спящих у костра ребят. Цыгане затевали песню. Подошла к Михале мать и тихо прогудела ему:

— Что ты не видишь, что они травят тебя на Маштака? — и старуха оскалилась на меня. — А ты что? Смерти ли своей смеешься?

Не стерпел я ее злости и громко спросил, чтоб слышал Михала:

— Ты мне скажи, тетя, почему твой сын мириклей не терпит?

Соскочил с места Михала, схватил бутылку и взмахнул над головой.

— Будет по-моему! — крикнул он и, стиснув зубы, ударил сразмаху бутылкой по своей макушке, и разлетелись стекла во все стороны.

Все присмирели.

— Если знаешь про мирикля, так сам говори! — подбежал он ко мне с кулаками.

Бить бутылку о свою башку, чтоб доказать свою обиду, — такого я от него не ожидал. Газун вылупил на меня глаз, оттолкнул Михалу в грудь, и схватил меня за рукав так крепко, что затянул воротником горло, и оттащил к шатрам.

— Про какие ты спрашиваешь мирикля? — остро смотрел он на меня.

Пожав плечами, я ответил:

— Я не спрашиваю, я хочу подарить твоей дочке.

— А где ты думаешь их найти?

— Где? На базаре.

— Так ты, смотри, Маштак, чтоб я больше не слышал про них! Ступай спать! — и Газун толкнул меня коленом и хрипло крикнул галдевшим у костра цыганам:

— Довольно беситься!

Так закончилась на рассвете наша гульба.

Следующий день был грозный. Катился в табор издалека пушечный грохот. За рекой клубилась от сутолоки дорожная пыль: отходили в тыл обозы, а навстречу им шли к фронту красноармейские части.

Раза два в таборе появлялись конные красноармейцы. Выходил к ним навстречу Газун, снимал шапку и низко кланялся. Красноармейцы шатры осматривали, рылись в тряпках и перинах. Оставляя табор, они предупреждали Газуна, что тут стоять опасно, но он смотрел на них и жалостно говорил:

— Дорогие начальники, куда нам, бессчастным цыганам, уходить? Посмотрите на наших кляч. Они издохнут, если потянут повозки.

Два новых коня — серый и вороной-уже были сделаны негодными: в копыте каждого сидела вколотая иголка с ниткой. Хромые кони вместе с костлявыми клячами паслись около табора.

Газун был спокоен, что больных коней никто не отнимет. Он почему-то надеялся, что через несколько дней наступит вокруг табора тишина, и тогда будут вынуты у обоих коней иголки, и цыгане погонят их на продажу.

Со мной Газун не говорил. Он подозрительно, осматривал меня с ног до головы, когда я подходил к нему. Я слышал, как он в шатре допрашивал Туею о мириклях. Она голосила, говорила, что ни в чем не виновата. Что он хотел выведать у нее — я не мог догадаться. Я только понял, что мирикля для них что-то особенное значит.

Мне помнится один табор сибирских цыган, который приходил в ярость если услышит разговор про кошку. Они боялись сказать «мыца» (кошка), а если и случалось ее упомянуть, то называли ее с каким-то страхом «мэумытко»[17]). Среди них живет сказка о трех кошках. Сказку эту можно рассказывать только в ту ночь, когда появляется на небе новый месяц.

«Однажды темной ночью, — говорится в сказке, — упали с неба в один табор три кошки, которые пожрали нутро коней и повыцарапали глаза цыганам. После кошки поселились на берегу реки, у моста. И когда цыгане проезжают мост, кошки прыгают коню на голову и тащат его с повозкой в реку».

Чтобы не случилось нападения кошек, цыгане, пока не переедут мост, шепчут:

— Мэумытко, мэумытко, сыр проладача паны — дача туки балвас.[18])

Проехав благополучно мост, они бросают на берег куски хлеба или сала. Увидать валяющуюся у дороги дохлую кошку — предвещает несчастье. Поэтому они свертывают в сторону и едут другой дорогой.

Так и тут. Возможно, что мирикля им приносят несчастье, поэтому упоминать их нельзя. Я спросил осторожно Федука, но он ответил:

— Я с ними недавно кочую. Чего они тревожатся — не знаю.

И тут же рассказал мне Федук, что когда ложились спать, Газун подозвал к себе Михалу и, не говоря ни слова, ударил его по лицу. Михала не пикнул, а Газун ему сказал: «Ты своей горячкой накликаешь нам беду!..»

Я заметил у Михалы синяк под глазом, усмехнулся:

— Кто тебе глаз покрасил?

Михала не ответил, только сплюнул со злости.

Цыгане бродили по табору сонные. Снова тощали у всех животы: от вчерашней попойки не осталось ни корки хлеба. Привычный голод не так был для них мучителен, как страшна была угроза быть убитыми, но они таили свой страх перед Газуном.

Мать Михалы сидела у остывшего костра и бормотала. Она брала на ладонь золу и сдувала ее, громко повторяя:

— Отпади напасть на чужую голову!..

Потом опять бормотала, вставала и кланялась на все четыре стороны. Голодные ребята сидели смирно и наблюдали ее заклинания. Они ждали, что старуха отгонит злого духа, который грохотал в воздухе, и упросит кого-то дать кусок хлеба. Конокрады смеются, когда цыганки ворожат на стороне за деньги, но в ту ворожбу, которую они совершают для себя, верят крепко.

Когда старуха кончила свое заклинание, она плюнула в костер и позвала:

— Цыгане, собирайтесь напасть отгонять!

Ни один не оставался в шатре. Все стояли у костра и подбирали золу в подолы юбок и рубах. С гиканьем и свистом пошли гурьбой из табора. Впереди— старуха, за ней — Газун. Три раза обходили кругом табора. По очереди сыпали на землю золу, оставляя за собой узкую серую ленту. Они верили, что после этого не переступит в табор через заколдованный круг никакой злой дух. Цыгане криком и руготней отпугивали духа, а старуха гудела заговор:

— Ходишь ты, не ходишь, покажешься и пропадаешь, а свой злой глаз всюду оставляешь. В поле сидишь, в лесу сторожишь, в реке купаешься, всюду бываешь, всюду свой гнев пускаешь. Улетай ты птицей, уползай червем, уплывай рыбой в черное море-океан. Там есть земля, на земле растет золотая трава, на золотой траве стоит твой шатер, а в шатре ждет не дождется твоя жена. Говорила нам твоя жена, что у ней ключи от большой пещеры, а в пещере стоят царские кони. Уходи скорей, а не то за твои напасти пойдем мы в черное море-океан, да на твою землю, разорвем твой шатер, да утопим твою жену, возьмем твои ключи, да уведем твоих царских коней!.. Наговорная моя зола, сыпься, сыпься кругом нашего табора, сторожи наше сердце от злого глаза! Наговорная моя зола, не пускай напасти на меня!..

И все за старухой кричали один за другим:

— Не пускай напасти на меня!

Когда кончилась ворожба, развели огонь. Грелись у костра все, кроме Туси. Ее угнал Газун в шатер. Газун, куря трубку, крутил ко мне спину. Изо всего этого мне стало ясно, что наше знакомство испорчено. Виноваты мирикля. Оставаться в таборе Газуна было опасно. Я не мог знать, что задумал против меня Газун, но, конечно, он так меня не оставит. Поэтому надо было удирать. Но куда? Я готов был возврат литься на фронт, лишь бы не очутиться голодным под чистым небом. Да и время шло к зиме. Поздняя сухая осень может завтра сорваться, и хлынут холодные дожди. А о найме хаты в деревне для табора Газун и не думал. Я ломал себе голову, что заставило Газуна пригвоздить себя к этому месту. Цыгане хотя и роптали на Газуна, однако, верили его мудрости, что он сумеет избежать напасти. Но мне было ясно, что вождь или сходил с ума, или задумал что-нибудь необыкновенное. Отговорка его, будто фронт развернется за рекой, была для меня смешна. Однако мне было странно слышать это от вождя, которого я не считал дураком. Наоборот, он был по-своему, по кочевому, довольно умным, скрытным и хитрым, притом еще зверь. Я готов был прозакладывать голову, что за ним числился не один десяток ловких грабежей и убийств.