Вначале нас пристроили в спину батавам, но вскоре поменяли другой, более полнокровной когортой. Позади нее поставили две сотни балеарцев с пращами и дротиками, а нас отвели к частоколу справа от ворот. Судя по всему, готовилась вылазка.

Атака была уже отбита. Я увидел в щель трупы херусков, валявшихся во рве. Только у ворот германцы, столпившиеся под огромным навесом из досок и целых стволов деревьев, пытались проломить створки. Другая их толпа — сотни, тысячи черных фигур на границе освещенного леса — готовилась прийти на помощь, когда ворота рухнут.

Раздалась звучная галльская команда. Батавы сгрудились тупым клином и выставили щиты. Открыли засов, и германцы, ввалившись в неожиданно распахнутые ворота, напоролись на их копья. Батавы только на одно мгновение, на один шаг отступили назад. Их ноги напружинились, они ударили щитами и, как пробку, вытолкнули из прохода мертвых и еще живых германцев.

Толпа на краю леса перешла в движение. Пока батавы добивали ломавших ворота, пока отбрасывали в сторону навес, германцы оказались около них. Топоры, дубины, мечи, рогатины взметнулись в воздух. Казалось, они сомнут кучку батавов: едва ли треть последних успела пройти сквозь ворота.

Но гордость сжала мое сердце. Прозвучала еще одна команда, и германцев встретила сплошная стена из щитов. Ее не могли пробить ни топоры, ни дубинки, ни стрелы.

Первую минуту батавы просто держали навалившийся на них безумный людской вал. Потом я увидел в их руках тусклые алые полоски — это были копья, которыми они начали работать.

Германцы, словно стая ошпаренных кипятком псов, отхлынули на несколько шагов назад. Батавы тут же приблизились к ним. Снова раздался хруст оружия, крики. Падали и батавы, но редко, и их тут же заменяли другие. С вала в германцев летели стрелы и камни. Батавы выигрывали пространство.

Херуски теперь не рвались на копья. Основная их масса пятилась назад, зато несколько самых могучих воинов с огромными топорами в руках, уворачиваясь от ударов, пытались прорубить брешь в стене из щитов. Окованное дерево трещало, но выдерживало до тех пор, пока очередной германский великан не падал, или, воя от боли в ранах, не скрывался среди сородичей.

Вперед выскочил херуск в кожаной безрукавке с длинной рогатиной в руках. Он вонзил ее в один из батавских щитов и, надсадно крича, начал вытягивать его вверх, словно большую рыбу. Из-за частокола в его сторону сразу же полетели десятки стрел. Одна из них пробила безрукавку варвара, и тот, взмахивая руками, повалился на спину.

Все батавы были уже по ту сторону ворот. Они теснили херусков для того, чтобы могли развернуться легионеры и балеарцы.

Вот и те построились, разделившись на две равные половины, за правым и левым крылом батавов. От леса к германцам бежали подкрепления. Но я чувствовал, что сейчас херуски бессильны…

Я с трудом оставался на месте. Я ничего не соображал. Это рев африканских слонов: «Барра!» — я не слышал более громогласного и более воинственного клича! Полетели дротики; легионеры, словно крылья, охватили германцев с обеих сторон. «Черепаха» батавов распалась. Первый их ряд пропустил вперед воинов, вооруженных мечами, которые разрубали щиты германцев как щепки. Варвары почти не сопротивлялись, вся их огромная толпа подалась назад, увлекая за собой подкрепления. Мы, те кто стоял на валу, орали и улюлюкали. Громко пересказывали нижним то, что увидели. «Их хватает только на один удар!» — восторженно кричал Марсал. К воротам сбегались войска со всего лагеря. Они гремели оружием и требовали, чтобы их выпустили добить германцев. Трибуны, вожди союзников призывали их остановиться, объясняли, что нужно дождаться дня: в лесу слишком много врагов.

Батавы дошли только до костров. По чьей-то команде они остановились. Остановились и легионеры. Вовремя: когда балеарцы сунулись вслед за бегущими к лесу, из темноты в них полетели тучи стрел и камней. Легковооруженные опрометью кинулись обратно.

Действительно, варваров там было слишком много. У ворот сражалась пока только ничтожная часть германцев. Быть может, даже не столько сражалась, сколько выманивала нас.

Но это — сегодняшние мои мысли. А тогда я мало что понимал: я орал «Барра!» и грохотал мечом о щит, приветствуя возвращавшихся участников вылазки.

Под утро нас отвели с вала и дали поспать. Германцы поодиночке подбирались к лагерю и пускали стрелы. Где-то — то приближаясь, то отдаляясь — гремели их барабаны. Изредка из леса доносились песни, похожие на завывания. Но мы были довольны. Отбитый приступ и удачная вылазка; для уверенности в том, что завтра мы победим и прорвемся, больше ничего не требовалось.

Я был почти счастлив, когда засыпал у костра.

Но вдруг я почувствовал, что нужно просыпаться, что мне пора, и кто-то открыл мои глаза.

Будильник. Комната. В груди росло облегчение, очень похожее на разочарование. Вместо коротких, ясных и быстрых ощущений сна умиротворяюще навалилась обычная утренняя лень. Оно немножко страшно, это полупервобытное состояние, владевшее мной во сне. Состояние, когда за быстрым бегом событий начинаешь терять свое «я»…

Нет, все не так. Здесь не обойтись полутоном. Я испытывал настоящее потрясение! Меня засунули в чужую шкуру (я сразу решил, что это шкура какого-то далекого предка, что мой сон был проявлением генетической памяти), и я ощутил в ней такие эмоции, которые никогда не посещали меня в обычной жизни. Я пережил ярость, тревогу, гордость и радость.

Впечатление от сна преследовало меня весь день. Хотя оно было, пожалуй, чересчур художественно. Вопрос о том, почему болит кисть руки, ушел на второй план. Так же как и то, что главное для меня сейчас — четверо легионеров, которые дрались рядом со мной, окруженные херусками.

Если я стану описывать их внешность, то ничего симпатичного не получится. Это туповатые, рано состарившиеся люди. На лицах — складки, морщины, шрамы. То, что один из них спас меня, а потом я спас его, казалось всего лишь моментом в фантастически реальном, захватывающем фильме. Да, это правильно! Именно кинематографические мысли заполняли тогда мою голову. Я думал, что из сна могла бы получиться отличная батальная сцена в хорошем историческом фильме. И я мог написать ее сценарий. Я помнил многое. Например — пронизывающе яркие цвета. Светящиеся зеленые дубовые листья на фоне оранжевого заката. Или глубокое сине-фиолетовое небо ранним утром.

Я не выдержал и после работы помчался в библиотеку. Хотелось узнать все, что можно, о Тевтобургском лесе. Почитал Тацита, Дельбрюка и Всемирную историю. Оказывается, это был 9-й год нашей эры. Германцы предательски напали на римлян. Те три дня пробивались через Тевтобургский лес к крепости Ализон. Под конец меньшая часть сдалась в плен, остальные погибли.

Они дрались в этом лесу три дня! Германцев было больше, и с каждым днем к ним подходили все новые племена. Римляне должны были понимать, что их перебьют. Ночь, тьма, черные бесформенные толпы, лес, где горы перемешаны с болотами и зыбучими песками. Засасывающий, растворяющий, примитивный мир… Но они дрались. А я при мысли о них испытывал восхищение и уважение.

В этот день я перестал быть собой. Я стал восторженным, возбужденным человеком. Весь вечер меня донимали мысли о том, что увиденное следует записать. Правда, Дельбрюк рассказывает о первом дне сражения совсем по-другому. Если верить ему, то почти все время шел дождь… Но я решил заняться этим завтра. Я крутился на кровати и не мог заснуть. Час, другой, третий. В таких случаях всегда засыпаешь неожиданно.

Да, я снова был там. Мысль о том, что Тевтобургский лес вернется в мою жизнь еще раз, днем показалась бы дикой. Но как и вчера я — тот, из двадцатого века, — не удивлялся.

Первое ощущение: мы держимся друг друга. Мы — пятеро оставшихся в живых лесорубов. Рядом со мной Марсал и Сцева. Сзади — Чужак и Ибериец с замотанной головой. Центурион разрешил ему пока снять шлем. Чужак уже в третий раз предлагает отрезать ему оба уха: чтобы они не мешали ему надевать шлем. Мы в третий раз смеемся.