Они не отвечали.
- Дрыхнут, курвины дочери. Бабы?
- Чего надо? - сухо спросила рязанка.
- Арбузу хотите?
- Спасибо.
Конёв стал осторожно подвигаться на голос.
- А хлеба? Пшенисный хлеб, мягкий... просто как ты...
Подруга рязанки сказала голосом нищей:
- Дай мне хлебца...
- То-то же1 Где вы тут?
- Мне и арбузу...
- Ты - которая?
- Ой! - болезненно вскрикнула рязанка. - Куда те несет, пострел?
- Не кричи... темно...
- Спичку бы зажег, чёрт.
- Сам-четверт. Спичек у меня мало. Ежели я схватился за тебя, не велика беда. Муж бил ~- больней было. Бил муж-то?
- А тебе что?
- Любопытно. Эдакую бабеночку...
- Ты - слушай... ты - не тронь... а то...
- А что?
Они спорили долго, бросая друг в друга какими-то короткими и всё более злыми словами, наконец рязанка глухо крикнула:
- О, чёрт паршивый... туда же...
Началась возня, раздались удары по мягкому, Конёв скверно хихикал, а пензенская промямлила:
- Не балуйте, бесстыжие...
Я зажег спичку, подошел к ним и молча оттащил Конева прочь, это не обидело его, а как будто только охладило: сидя на полу в ногах у меня, отдуваясь и поплевывая, он говорил увещевающим голосом:
- С тобой, дура, играют, а ты - эко, разошлась!.. Убудет тебя...
- Получил? - спокойно спросили из угла.
- Ну, так что? Губу разбила... важность!
- Подкатись-ка еще, я те и башку разобью...
- Лошадь! Глупость деревенская... И ты тоже, - обратился он ко мне, тащишь за что попало в руки... одежу рвешь...
- Не обижай человека.
- Чудак, - не обижай! Разве бабу этим обидишь? И со смешком, грязно, он начал рассказывать о том,
как ловко бабы умеют грешить, как они любят обмануть мужика.
- Похабники, - сонно проворчала пензячка. Скрипнув зубами, парень вскочил, сел и, схватившись за голову руками, угрюмо заговорил:
- Уйду завтра... домой пойду... Господи! Всё едино...
Снова свалился, как убитый, а Конёв сказал:
- Оглобля.
Во тьме поднялась черная фигура, бесшумно, как рыба в воде, поплыла к двери, исчезла.
- Ушла, - сообразил Конёв. - Здо-оровая бабища! Ну, все-таки, ежели бы ты не помешал, я бы одолел ее, ей-богу!
- Иди за ней, попробуй...
- Нет, - сказал он, подумав, - там она палку какую найдет, кирпич али что другое. Ничего, я ее достигну! Это ты напрасно помешал... позавидовал мне...
Он снова стал скучно хвастать своими победами и вдруг умолк, точно проглотив язык.
Тихо. Всё остановилось, прижалось к неподвижной земле и спит. Меня тоже одолевает чуткий сон, я вспоминаю все подарки умершего дня, они растут, пухнут, становясь всё тяжелее, и - точно степная могила надо мною. Дребезжит колокол, крики меди падают во тьму неохотно, паузы между ними неровны.
Полночь.
На сухой камыш крыши и в пыль улицы шлепают тяжелые редкие капли дождя. Трещит сверчок, торопливо рассказывая что-то, и во тьме хаты снова плавает горячий, подавленный, всхлипывающий шёпот:
- Ты подумай, голубь, что так-то, без дела ходить, на чужих работать...
Слышен глухой ответ избитого парня:
- Я тебя не знаю...
- Тише...
- Чего тебе надо?
- Ничего не надо. Жалко мне тебя - молодой ты, сильный, а живешь зряшно, и я говорю: идем-ка со мной!
- Куда?
- На морской берег, там - я знаю - есть хорошие места: ты гляди - вон какая земля здесь ласковая до человека, а там еще лучше...
- Врешь, поди...
- Тихонько, ты! А я женщина - хорошая, я все умею, всякую работу, и заживем мы с тобой хорошо, тихо, на своем месте... Я те деток нарожу-выкормлю... ты гляди, какая годная я, пощупай груди-то...
Парень громко хрюкает; мне неловко, хочется дать им знать, что я не сплю, но любопытство мешает сделать это, я молчу и вслушиваюсь в странную, волнующую кровь беседу.
- Нет, погоди, - тяжело дыша, шепчет женщина, - не балуй...я ведь не для этого... пусти...
Грубо и громко парень ворчит:
- Тогда - не лезь! Сама лезет, а сама же ломается...
- Тише ты, услышат - стыдно будет мне...
- А приставать ко мне - не стыдно? Молчание. Парень сердито сопит и возится; капли
дождя падают всё так же неохотно, лениво, и сквозь их шум текут слова женщины:
- Ты думаешь, я мужика ищу? Мне мужа надо надежного, хорошего человека...
- Еще я те не хорош.
- Экой ты какой...
- Мужа ей! - фыркает парень. - Ловки вы тут... мужа! Ишь ты...
- Ты - послушай: шляться мне надоело...
- Ступай домой.
Помолчав, женщина ответила очень тихо:
- Нету у меня дома, и родни нет...
- Врешь, поди, - повторил парень.
- Ей-богу! Забудь меня богородица, коли вру... Мне кажется, что в этих словах ее звучат слезы, мне - нестерпимо тяжело и тошно, хочется встать и вышвырнуть парня из хаты пинками, а потом долго говорить этой женщине какие-то сердечные слова. На руки бы взять ее, как покинутого ребенка... А у них снова началась возня.
- Н-ну, не ломайся, - мычит парень.
- Нет, не надо... силом не дамся...
И вдруг она вскрикнула болезненно и удивленно:
- Ой... за что? За что же?
Я вскочил и тоже закричал, чувствуя, что зверею.
Стало тихо, кто-то осторожно пополз по полу, задел изломанную дверь, висевшую на одной петле. - Это не я, - заворчал парень, - это вон паскуда пристает ко мне. Жулики здесь все, покою нет...
В стороне от него обиженно вздохнули.
- Дурак ты, дурак...
- Молчи... распутница!
Дождь перестал, в окно вливалась духота, тишина сделалась еще плотнее, тяжело давила грудь и, точно паутина, оклеивала лицо, глаза. Я вышел на двор - на нем было как в погребе летом, когда лед уже растаял и черная яма полна теплой, густой сыростью.
Где-то близко дышала, всхлипывая, женщина, я прислушался и подошел к ней: она сидела в углу двора, спрятав голову в ладонях, и качалась, словно кланяясь мне.
Сердясь на нее за что-то, я долго стоял перед нею, не зная, что сказать, потом спросил:
- Ты - сумасшедшая, что ли?
- Отстань, - не сразу отозвалась она.
- Слышал я твои речи к нему...
- Ну - так что? Тебе какое дело? Брат мне ты али кто?
Говорила она точно сквозь сон и не сердясь. Мутные пятна стены, точно безглазые лица, наблюдали за нами, а рядом тяжко дышал вол.
Я сел рядом с женщиной.
- Эдак ты очень скоро сломишь себе голову... Не ответила.
- Мешаю я тебе?
- Нет, ничего. Сиди, - сказала она, опустив руки и присматриваясь ко мне.