Он стоял теперь в глубине каюты, скрестив руки, превозмогая свою боль. Невозмутимо выслушал он вызов пленницы. И очень холодно ответил:

- Сама ты вот что знай: я здесь владыка, я один, после Бога; я всегда поступал и буду поступать так, как мне заблагорассудится. Ты моя пленница и моя раба; пленницей моей и рабой ты и останешься, овладею я тобою или нет, безразлично. Никогда я не возвращу тебя твоим родным.

Она вскочила на ноги, прошла три шага ему навстречу, почти коснулась его и, смотря ему прямо в глаза, крикнула:

- Тогда тем хуже для тебя!

Он ответил:

- Тем хуже для тебя самой!

Затем он вышел, оставив ее одну в каюте и снова запер дверь за собой. А сам отправился спать в пустую теперь постель Луи Геноле.

III

Спустя три дня, при восходе солнца, фрегат, в сопровождении галиона, бросил якорь в гавани Тортуги под защитой пушек западной батареи и высокой восточной башни. На берег высыпало множество народа, чтобы полюбоваться небывалым призом и подивиться тому, как двадцатипушечный корсарский фрегат захватил линейный корабль, в четыре раза лучше вооруженный и в десять раз более сильный по типу. Особенно поражались, что после такого сражения, поневоле упорного, у "Горностая" не было ни одной порванной снасти, ни одной пробоины в корпусе. И присутствовавшие здесь флибустьеры, так же, как и все другие моряки, привычные к морским битвам, чувствовали, как в их сердцах возрастает уважение, которое они давно питали к Тома Трюбле и его потрясающему искусству в боях.

Господин д'Ожерон, губернатор, не стал даже дожидаться, пока победитель явится к нему с визитом и засвидетельствует свое почтение. Он поторопился подъехать сам на своем вельботе к борту "Горностая" и радостно бросился в объятия Тома, приветствуя его и от собственного имени, и от имени короля, который не приминул бы возрадоваться, увидев, что один из его подданных, гражданин доброго города Сен-Мало - столь славного и верного одержал такую победу над врагами государства. После чего покрытые славой Тома Трюбле, Луи Геноле и несколько их товарищей по оружию отправились вместе с губернатором торжественной процессией поблагодарить, как должно, Бога, в часовню, заменявшую на острове и церковь, и собор. Тома пожертвовал этой часовне все то, что вез с собой на галионе испанский архиепископ: богатые облачения и церковную утварь. Что касается самого архиепископа, то его заставили присоединиться к процессии и даже стать во главе ее, самому совершить богослужение и пропеть Te Deum в ознаменование поражения его сородичей. Он выполнил все это самым учтивым образом.

Позже все перешли к менее важным делам. Вопрос о пленных пока был отложен; удовольствовались тем, что свезли всех на берег и поручили их охрану господину д'Ожерону, который наполнил ими свои тюрьмы, а самых здоровых поставил работать на своих плантациях. Все это до той поры, пока не определится общая сумма выкупа. С одним только архиепископом из Санта-Фе обошлись очень милостиво: его выпустили на свободу и даже отвезли с почетом в испанский порт Сантьяго, на остров Кубу; архипастырь был этим очень тронут, хотя и заявил, что его без ножа зарезали, потребовав с него выкуп в шестьдесят шесть тысяч испанских дукатов, равных ста тысячам французских ливров, и не уступая ни единого су, вместо того выкупа - в пять раз меньшего, - который он вначале предлагал. Настоятели, каноники, архидьяконы и священники, сопровождавшие его преосвященство, были все задержаны на Тортуге в качестве поручителей за выкуп; исключение сделали только для прелестного мальчика из церковного хора, которого архиепископ очень настойчиво и усиленно просил оставить при нем "для помощи в богослужении", как он говорил. На это охотно согласились, тем более, что господин д'Ожерон через свою тайную разведку узнал, что этот столь любимый маленький певчий не кто иной, как собственный сын прелата. Порядочные люди посовестились бы отнять ребенка у отца, тем более, что не было никакой необходимости прибегать к такой строгой и жестокой мере.

Между тем починка галиона шла своим чередом. На Тортуге не было недостатка ни в мачтах, ни в реях, ни в оснастке всякого рода. Весь попорченный или разрушенный малуанскими ядрами такелаж был очень скоро восстановлен. Не прошло и двух недель как в одно прекрасное утро к Тома Трюбле явился Луи Геноле с отчетом: все закончено и галион может хоть сейчас поднять паруса: все на месте до последнего гвоздика. Оставалось, значит, решить только вопрос о команде.

- Капитан Луи, - произнес Тома, - я хочу предоставить это на полное твое усмотрение, что и естественно, неправда ли?.. Ведь ты для нашей обоюдной пользы отведешь во Францию наш приз. Как ты думаешь, какая должна быть команда на таком корабле?

Луи Геноле покачал головой.

- Капитан Тома, - сказал он, - господин Кольбер, знающий толк в этом деле, не пустил бы в море корабль такого тоннажа меньше, чем с двумястами пятьюдесятью матросами и ста двадцатью солдатами, должным образом внесенными в корабельный список.

- Я с тобой согласен, - подтвердил Тома.

- Но у нас, - продолжал Геноле, нет ни двухсот пятидесяти матросов, ни ста двадцати солдат. У нас осталось, считая всех, кто хоть на что-нибудь способен, пятьдесят четыре годных человека. Не могут ведь идти в расчет наши восемь раненых и увечных, которые сейчас не в силах даже шкота вытянуть.

- Да, - сказал Тома. - И хотя пятьдесят четыре славных малуанских молодца стоят во время абордажа ста двадцати солдат и двухсот пятидесяти матросов, и даже больше, - на галионе это узнали, если не знали раньше, однако же правда и то, что для управления парусами четырех мачт, из которых самая высокая в тридцать пять саженей, и для обслуживания шестидесяти четырех пушек в четырех батареях, по два на каждом лаге, пятьдесят четыре молодца составляют всего лишь пятьдесят четыре молодца, или сто восемь рук для работы. У тебя совсем не будет лишних, брат мой Луи! Поэтому бери всех! И оставь меня одного на нашем "Горностае". Меня одного хватит, чтобы уберечь его в этой надежной гавани. Впрочем, в случае надобности, кто мне мешает набрать себе бравых авантюристов Флибусты. Немногие откажутся заключить договор с Тома Трюбле.