Тома, теряя силы, споткнулся. Он готов был уже упасть, и испанец был уже совсем рядом, чтобы воткнуть ему прямо в сердце свой клинок, когда Хуана снова разразилась своим ужасным смехом. И опять Тома подскочил, как умирающий конь, поднятый вонзившейся в него шпорой. Испанец тщетно сделал выпад: шпага, воткнутая в тело Тома до эфеса, не остановила последнего порыва корсара; топор, быстрый как молния, оказался проворнее | шпаги. Алькальд - это был он - рухнул первый. Тома свалился на его труп. И осталась одна Хуана.

Много времени прошло. Застыв, словно окаменев, Хуана не двигалась с места. Глаза ее, расширенные от ужаса, смотрели на груду этих людей, только что живых и сильных, а теперь готовых, чтобы служить пищей червям.

Очень много времени прошло, пока, наконец, пленница решилась подойти, посмела наклониться, посмела рукой дотронуться до этих тел.

Трое уже холодели. Этим ничто уже не могло помочь. Четвертый был еще теплый, не только теплый, - горячий. И это был Тома. Несмотря на свои пять ран, Тома не был еще мертв, только без сознания; и его пожирала горячка.

Тотчас Хуана выпрямилась, приняв мрачное решение. В двух шагах от нее валялся кинжал без ножен, выскользнувший, вероятно, у кого-то из-за пояса Хуана схватила его, вернулась к Тома...

Но не ударила... Она занесла руку, и рука ее упала бессильно. Неведомая всемогущая сила разжала ее стиснутые пальцы, вырвала из руки кинжал. Обезоруженная, она глубоко содрогнулась всем своим существом. Между тем, ни гнев ее, ни ненависть не ослабели. Человек, лежавший здесь, в ее власти, взял ее в плен, потом грубо притеснял и неволил, потом унижал; это он только что убил, на глазах у нее ее жениха, отца, брата... Она ненавидела его... Да. Но убить его, нет... она не могла...

Она не могла... Он слишком был силен, слишком храбр, слишком прекрасен, лежа так, в крови, победителем, на этой груде вражеских трупов.

И вдруг Хуана опустилась на колени перед этим человеком, - перед Тома-Ягненком, ее господином, - и, разрывая его одежду, запачканную кровью, разрывая также собственное платье тонкого полотна... она стала перевязывать его глубокие раны...

Книга вторая. РЫЦАРЬ СВОБОДНОГО МОРЯ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ - КОРОЛЬ

I

Через шесть месяцев после захвата Сиудад-Реаля флибустьерами Тома-Ягненка, Луи Геноле - бывший на "Горностае" помощником того Тома, который был всего лишь Трюбле, - как-то вечером снова пристал к берегам Тортуги на совершенно новом корсарском фрегате, доставившем его прямо из Сен-Мало.

Как только отдали якорь, Луи Геноле с беспокойством навел подзорную трубу. "Горностай" ли это все еще там покачивается на плехтовом канате? И все ли цело и невредимо на этом жалком суденышке, так давно уже разоруженном и заброшенном? Ибо Луи Геноле так думал.

Но приятно же было его удивление: "Горностай", стоявший все на том же самом месте, принарядился. Рангоут его был в полном порядке, а корпус заново покрашен. На кормовом флагштоке развевался великолепный малуанский флаг; и это еще было не все, - на топе грот-мачты красовался еще один горделивый знак, - знак своеобразный: Луи рассмотрел большой кусок флагдука, заканчивающийся двумя косицами; все это ярко-красного цвета, а посередине что-то вроде барана или ягненка, как будто вытканного золотом.

- Это что ж такое? - спрашивал себя Геноле, тараща глаза.

Потом он пожал плечами. Долго ли узнать, что это такое, - стоит только съездить посмотреть.

- Вельбот! - приказал он.

И прежде даже, чем нанести, согласно этикету, визит господину д'Ожерону, по-прежнему управлявшему от имени короля Тортугой и побережьем Сан-Доминго, Луи Геноле отправился с визитом к Тома Трюбле.

Тома Трюбле, или Тома-Ягненок, ждал этого посещения, стоя у выхода к трапу и топая ногами от нетерпения. Он еще издали заметил приближение своего бывшего помощника, и сердце его билось, так как он не переставал горячо любить его. Как только Луи Геноле взобрался по трапу, он схватил его и стал обнимать и целовать изо всех сил. Так что у того дух захватило, и он даже не сразу мог вскрикнуть. Наконец он вскрикнул. И не без причины! Тома, этот Тома, которого он снова видел, не был больше прошлогодним Тома. Тома, переменившийся с головы до ног, производил впечатление родовитого вельможи, в шляпе с тройным галуном и гигантским красным пером, в пышной одежде из синего бархата, шитой золотом по всем швам; эта одежда спускалась ему ниже колен. В довершение всего два невольника-метиса в костюме ливрейных лакеев, точно две тени, следовали за упомянутым вельможей. Разинув рот, Луи разглядывал своего бывшего начальника. И для первого приветствия у него не нашлось сказать ничего другого, как:

- Тома, ты великолепнее и наряднее, чем в Светлое Воскресение.

- Ба! -молвил Тома, хохоча во все горло. - Разве ты не знаешь, брат мой Луи, что в твое отсутствие, - которое, видит Бог, показалось мне длиннее сорока постов, вместе взятых, - я, Тома, стал очень богат и очень славен? Ты только послушай! Адмирал флота, генерал армии, губернатор города... словом, чуть ли не принц или король!.. Я всем этим был!.. И доказательство тому - мое монаршее знамя, которое еще развевается вон там... Взгляни!.. Да, всем этим я был, брат мой Луи: император, почитай! Но люблю тебя, тем не менее, от всего сердца!

Он снова обнял его, - с такой нежностью, что добрый Геноле, затисканный и зацелованный, почувствовал, что все беспокойства и сомнения покидают его сердце.

- Итак, - сказал в заключение Тома, развернув от начала до конца свою изумительную повесть, - итак, город был, можно сказать, взят, я же лежал недвижим и более чем наполовину мертвый. Тогда-то, брат мой Луи, поверишь ли, девка сама, хоть я и был в ее власти, не только меня не прикончила, как я бы, наверное, сделал на ее месте, но перевязала мои раны! Мало того: перевязав их, она стала меня лечить, ухаживала за мной, глаз не смыкала, пока я спал и бредил, - одним словом, вылечила меня... И клянусь тебе, что никакая сиделка или сестра милосердия не была бы так искусна и внимательна! Так что вот как дела теперь обстоят: все худое между нами позабыто, и воцарилась любовь.

- Бог ты мой! - пробормотал изумленный Луи Геноле.