— А зачем же в таком случае вы сами попали сюда? — заметил Ильин, бессознательно сворачивая вслед за механиком на боковую дорожку.

— Я? — Дюпон пожал плечами и высоко поднял брови. — А почему вы думаете, что я путный человек? Вот и вас каким-то ветром перенесло из Москвы на другую сторону земного шара. Я никогда не сделал бы этого, будь я на вашем месте… или хотя бы даже и в моей шкуре, но на вашей родине.

Улыбающееся лицо Дюпона вдруг стало серьезным, он замолчал и быстрее зашагал по аллее. Ильин окинул своего спутника долгим взглядом и попытался протянуть в том же направлении нить разговора.

— А почему бы и нет? — спросил он, беря механика под руку. — К нам, правда, не так-то легко попасть людям нежелательным — с нашей, конечно, точки зрения. Но для друзей границы Союза всегда открыты. И знаете, коли на то пошло, когда кончится срок моей работы в институте, я постараюсь помочь вам в исполнении вашего желания, если, конечно, к тому времени оно у вас не испарится.

— Я не знаю, что я отдал бы, — сказал Дюпон, — если бы это удалось осуществить! Впрочем, и то сказать, мне ведь нечего отдавать кроме своей головы, а относительно ее ценности, наверно, нашлось бы несколько различных мнений… Вы знаете, за прожитые мною сорок лет выпадали, случалось, здорово красивые куски жизни, но с самыми паршивыми промежутками, потому что без этого ведь не проживешь. И все-таки редко мне хотелось так, как сейчас, перейти на другие рельсы и как можно круче свернуть в сторону…

Дюпон остановился, поднял голову и опять заговорил, сначала медленно, с длинными промежутками между словами, затем все быстрее и быстрее:

— По ту сторону океана также не очень-то все похоже на христианский рай, и крепко бы пригодились там кое-какие лекарства из вашей советской аптеки, но все-таки в Европе среди прочих водятся и живые люди, а сюда она высыпает самого последнего сорта человеческие отбросы. Поверители, прекрасные ребята попадаются, пожалуй, только среди негров, хотя в них слишком много детского, а наши, даже рабочие… — Дюпон махнул рукой и энергично плюнул. — To-есть пара-другая приличных людей, конечно, найдется. Но среди научных работников вы первый, с кем приятно встретиться. Это, должно быть, оттого, что вы из России… Ну, вот мы и на границе! Мне в поселок. До свидания!

Дюпон остановился в воротах парка и протянул Ильину руку. Тот, улыбаясь, задержал в своей руке жилистую лапу механика.

— А почему бы вам не пригласить меня к себе домой? — спросил он. — Ведь, надеюсь, вы не думаете, что для меня ограда парка является также государственной границей?

Лицо Дюпона просияло. Он молча взял Ильина под локоть и быстро зашагал по направлению к видневшимся во тьме огонькам рабочего поселка.

Сидя у Дюпона, новые друзья кипятили кофе, болтали на разные темы и расстались уже заполночь. История Дюпона оказалась, по его выражению, «несколько угловатой». Он был участником мировой войны и пошел на фронт, охваченный патриотическим подъемом первых дней воины. Профессия шофера дала ему доступ в авиацию. Потом с блеском развернулась его карьера летчика-истребителя, и за полгода работы на фронте четыре боша[3]) были спущены с облаков в пламени горящих аэропланов. Осколок снаряда из зенитного орудия покончил с этой полосой жизни, и начались месяцы мучительной возни в госпиталях с раздробленной костью ноги.

Летный состав по характеру его работы в период империалистической войны сравнительно мало соприкасался с оборотной стороной всего происходившего, но в госпиталях Дюпону пришлось на опыте узнать, что в войне есть кое-что еще кроме славной победы и славной гибели. Гнусные гноящиеся раны и нестерпимые муки лежащих кругом сотен искалеченных людей, потом выход из госпиталя с упорно незаживавшей ногой и, наконец, почти двухлетняя голодовка в последние годы войны, когда остановилась вся жизнь страны, сжатой тисками пайка и военного хозяйства.

О дальнейшем Дюпон говорил глухо, но было видно, что сгоревшее увлечение первых дней войны перешло в противоположную крайность и что созданная лазаретом и голодовкой ненависть вряд ли ограничилась разговорами за бутылкой вина…

Ильин возвратился домой поздно ночью. Сам он войны не пережил. Она была для него лишь прошедшим где-то близко историческим событием, и теперь его нервы странно напряглись от соприкосновения с неугасшей за долгие годы живой человеческой ненавистью.

После душного дня поразительно приятна была относительная прохлада ночи. Слабый, но освежающий ветерок тянул вниз по реке, наверху в прорезах листьев горели и переливались звезды, а внизу песок дорожки резко отделялся от черной стены окаймлявших ее кустов.

Внезапно в двух шагах от гулявшего в парке Ильина из темноты выросла фигура громадного негра, затем другая тень пониже, и раздался голос механика:

— У меня к вам новости, Ильин, от вашего соотечественника, работающего в Ниамбе. И новости… немного по секрету.

— От Идаева?

— Не знаю. Оттуда приехал мой товарищ, грузчик, и привез вам записку.

— Наш камрад из Ниамбы дал бумагу, — заговорил негр на ломаном французском языке. — Сказал: дать молодому русскому.

Ильин в темноте встретил руку негра и схватил небольшую, в несколько раз сложенную бумажку.

— Кто ее писал?

— Не знаю. Он сказал: дать молодому русскому. Больше ничего. Я плыл в лодке. Пришел к камраду Дюпону. Сейчас поеду назад. Скажу, хотел достать рому. Будут бить… Ничего, я принес письмо.

— Письмо прочтете дома, — сказал механик. — Мы уходим. Завтра у меня опять работа в лаборатории, и если вам понадобится что-нибудь передать в Ниамбу, я с удовольствием помогу это сделать.

Ильин молча и крепко сжал обеими руками огромною руку негра, и в следующее мгновение тени ночных гостей слились с бархатным мраком…

В открытое окно вливался тяжелый, влажный, как в оранжерее, зной. Громадная пурпурно зеленая стрекоза монотонно билась о стекло верхней части рамы. Листья пальм за окном, мутная неподвижная река и темная стена леса за садом лежали в глубоком сне, придавленные огненным зноем полдня. Ильин тщательно сложил и спрятал в карман квадратную бумажку и присел к окну.

Записка от Идаева, полученная вчера, была не вполне понятна:

Дорогой Андрей Николаевич!

Я не видел Вас много лет, но обращаюсь только к Вам: приезжайте и помогите мне. Успех моей работы превосходит все мои надежды, но я запутался. Половины того, что я сделал, достаточно для завоевания мирового имени, но я в ужасе от того, чего мне удалось достичь. Приезжайте во что бы то ни стало. Больше мне не к кому обратиться.

Я посылаю через профессора Кроза директору института просьбу командировать Вас в Ниамбу. Обстоятельства громадной важности требуют, чтобы Вы не ответили отказом.

Слова «Приезжайте во что бы то ни стало» были дважды подчеркнуты.

Ильин встал и, опустив голову на грудь, зашагал взад и вперед по комнате.

Идаев принадлежал к редкому типу ученого с беспокойной эксцентричной мыслью. Подобный склад мышления малограмотного человека толкает на страстные и безнадежные поиски perpetuum mobile[4]), а научно подготовленному работнику открывает дорогу к великим достижениям в неизведанных областях.

Несомненно, Идаев открыл что-то большое. Несомненно, это «что-то» внушает ему самому ужас. Несомненно также, что французское правительство предполагает использовать это открытие в широком масштабе. Иначе чего ради сюда вложены такие средства, и почему такой тайной окружена работа в Ниамбе?