У самого озера на елке висит выдолбленный обрубок дерева. Это здешний «скворешник». Но только не для скворцов, а для шумливых уток-звонух, которые весной сотнями прилетают на тихие берега Монче-губы. В этих долбленных обрубках они кладут свои яйца; потом приходят люди и собирают их.

Лес почти исключительно еловый. Но здесь нет наших раскидистых, широких, симметричных елок. Здесь все деревья носят на себе следы борьбы с непогодой, с ветром, со скупой скалистой почвой. И ели выросли здесь тонкие, с короткими неровными ветками. Издали у них вид каких-то узких длинных растрепанных перьев.

Перед нами бегут следы. Вот здесь проходил песец. Его лапы оставили на снегу тонкую-тонкую цепочку. Она выводит нас на лужайку, и под большой елкой мы находим ямку — уборную зверька. Чуть дальше пробежал заяц, присел перед молодым деревцем и кольцом обглодал его сочную сладкую кору. Аккуратненькие, очень четкие и до курьеза миниатюрные следы отпечатала своими лапками мышь. Она была напугана и во всю прыть мчалась, чтобы спрятаться под кучей засыпанного снегом валежника.

Компас ведет нас в ущелье между массивами Сопч-уайвинч и Нюд-уайвинч. Уай-винч — значит маленькая тундра, а тундрой в Лапландии называют всякую возвышенность, поднимающуюся выше лесной зоны. И Сопч и Нюда высятся над дном ущелья метров на шестьсот. Их склоны круты, они то-и-дело прерываются черными отвесными утесами и нагромождениями торчащих из-под снега каменных глыб. На склоны карабкается лес. Чем выше он поднимается, тем тоньше и трепаней становятся деревья, и последние из них похожи на хлопья, на обрывки какой-то коричневой шерсти разбросанной по склонам гор. Дальше — только полоска судорожной, искривленной ползучей березки; ею кончается лес выше поднимается обнаженная, покрытая только снегом, суровая скала, словно разрушенный сфинкс, застывший над коричневыми лесами и белыми озерами.

Все ущелье загромождено моренными валами. Некоторые из них в добрую сотню метров вышиной, и, взбираясь на них, не веришь, что тающий ледник мог навалить такую груду валунов. Между валами — озера, то маленькие, то большие, все одинаково красивые и вдвойне приятные для нас, потому что лыжи скользят по озерному насту как коньки по льду.

С большого голого вала мы видим вдруг за вараками на юге огромное пламя. Оно занимает почти всю южную сторону горизонта. Никогда мне не приходилось видеть такого густого, кровавого и зловещего огня. Как будто раскололась земная кора, и сквозь трещину глянуло раскаленное огненное нутро земли. Его оранжевые отблески загораются на сахарных вершинах тундр. Это пламя — полдневная заря — все, что остается здесь на зиму от летнего незаходящего солнца.

С того же вала видны Хибины. Они за Имандрой, до них отсюда километров тридцать, но их вид заставляет нас остановиться. Хибины громоздятся за озером огромной тяжелой опухолью, вздувшейся среди бескрайней, покрытой лесом равнины. Их высота— 1300 метров. Склоны Хибин изрезаны ущельями странных округлых очертаний, в них вырезаны большие чаши — глубокие цирки в виде гигантских розеток, с лучами, идущими от центра к краям. И весь вид гор так необычен, так не сходен с нашими представлениями о горах!

Хибины — значит скалы. Но у них есть и другое имя — Умптек, что значит Гнилой Камень. Это действительно сгнившие, разрушенные, истлевшие горы. Незащищенные ни почвой, ни лесом, открытые и морозам, и ливням, и солнечным лучам, хибинские скалы все пронизаны трещинами, расколами, и часто достаточно толчка рукой, чтобы целая глыба рассыпалась на мелкие осколки.

Там все необычно. Там с гор спускаются в ущелья настоящие каменные реки, состоящие из обломков, из щебня, и медленно движутся по долинам, растекаясь как настоящие каменные реки на несколько русел и заполняя расширения долин большими каменными озерами. Самое быстрое течение в этих каменных потоках бывает весной. Когда ранним весенним утром под щебнем замерзает талая вода, каждый камушек оказывается приподнятым над землей на крошечном ледяном столбике сантиметра в два вышиной. С восходом солнца лед снова тает, камушки падают на землю, но уже не на прежние свои места, а чуть подальше. Так, миллиметр за миллиметром и течет эта каменная река.

Недавно несколько лет под ряд в Хибинах работала экспедиция академика Ферсмана. Это было первое настоящее исследование Гнилых Гор. Экспедиция работала в постоянной борьбе с комарами, с холодом, с острыми камнями, которые словно рашпили рвали подошвы. Участники экспедиции в своих заспинных мешках перенесли по непроходимой хибинской тайге целые тонны камней, — образчиков различных пород. Результаты этой работы были замечательны. Хибинские горы оказались природным минералогическим музеем. Нигде на земном шаре не попадается больше таких интереснейших и необычных минеральных сообществ. Хибинские минералы почти целиком оказались состоящими из редких элементов: титан, ванадий, скандий, самарий, иттрий, ниобий, церий — все эти экзотические элементы, о которых редко можно прочесть в учебниках химии, преобладают здесь.

Но природа не ограничивалась одним чудачеством, наплодив столько необыкновенных веществ. Она не обидела Хибины и подлинными богатствами. Сиенитовый песок, который горные речки во множестве выносят к берегам Имандры, — прекрасный сырой материал для производства стекла. А апатит, незаменимый продукт для приготовления искусственных удобрений, который до сих пор ввозился в СССР из… Африки, образует здесь неистощимые залежи.

Далеко в Хибинах, в другом конце их, есть озеро, которое называется Сейд-озеро[2]). Посреди озера — остров, а на одной из береговых скал — два камня, один повыше, другой пониже. Своими очертаниями верхний похож на человека без одной ноги, нижний — на лежащего человека. Вот что рассказывает старинная лапландская легенда о Сейд-озере и о безногом камне:

«На Сейд-озере, на острове жил могущественный сейд. Жил он в камне, и к нему часто приходили лопари и просили сеида дать им хорошую охоту и хороший улов рыбы. Чтобы сейд не умер, его надо было кормить. Каждую неделю перед ним сжигали оленьи головы и ноги. По большим праздникам сейда обмазывали рыбьим жиром, и когда жир высыхал это означало, что сейд съел его и доволен. Каждый охотник, выпросивший у сейда хорошей охоты, по возвращении должен был принести ему в подарок лапы или крылья своей первой добычи.

Раз случилось в Лапландии нашествие грабителей-«панов», пришедших из-за шведской границы. Лопари бросали погосты и бежали в тундры. Дошла очередь и до Ловозерского погоста. Ловозерцы думали-думали и решили спрятаться около сейда на острове. Так и сделали. Но паны нашли убежище лопарей, пришли на берег озера, нарубили себе сухих бревен и, сев на них, поплыли к острову, чтобы перерезать лопарей. Увидал сейд, что плохо приходится тем, кто его кормит и поит, и послал бурю. Все паны погибли кроме главного начальника и повара. Эти двое выбрались на берег.

Сидят они на берегу, повар месит тесто для лепешек и приговаривает:

— Вот так бы лопарские головы помесить.

Главный начальник смеется:

— Хорошо ты, повар, говоришь!

А в это время буря кончилась, лопари переплыли озеро, подкрались к сидящим на берегу и стали в них пускать стрелы из луков. Паны перепугались и бросились бежать в горы. Но меткая стрела настигла начальника в тот момент, когда он готов был уже скрыться за скалой, и оторвала ему ногу. А другая стрела угодила в повара, который бежал следом. И оба сейчас же окаменели».

Другая легенда кончается не менее трагично для злых панов. В ней рассказывается о том, как лопари другого погоста — Экостровского — ложными следами заманили панов в горы под нависшую глыбу снега и, спихнув ее, погребли ненавистных грабителей в лавине.

На нашем пути за ущельем лес становится гуще и глуше. Груды валежника, натянув на себя тяжелые снежные одеяла, спят под елками. Моренные валы попадаются все чаще и чаще, и нам то-и-дело приходится перелезать через них.