— Я не верю тебе. Ты всегда ревновал к нему.

— А в общем, какое это имеет значение, верно? Хочет быть капитаном — пусть себе… хотя, конечно, небезопасно это было — сцапать мальчишку.

— Он его вовсе не сцапал. И ты прекрасно это знаешь: он выиграл его в трик-трак.

— Я же сказал, что мы играли в шахматы, да и выиграл-то он, сплутовав.

— Ты же написал письмо директору школы, где говорил, что он может взять мальчика.

— Да, на день — покормить обедом и сводить в кино. А, да ладно, не будем спорить из-за таких мелочей, Лайза. Но все-таки какого черта он это сделал?

— Не хотел, чтоб я была одна, — вот почему. Он-то думает о других.

— Вот тут ты, пожалуй, права. Стыд и срам, что у тебя нет собственного ребенка.

— Ты же в этом виноват.

— Ты прекрасно знаешь, что сама хотела избавиться от того ребенка, Лайза. Вини мясника-доктора, а не меня.

— Я не хотела иметь _от тебя_ ребенка — это правда.

В ту пору их препирательство было выше моего разумения и еще долгие годы оставалось для меня тайной, так что этот диалог, который я пытаюсь сейчас воспроизвести, казался мне тогда полной бессмыслицей, а то, что я изложил здесь сейчас, основано уже на пришедшем ко мне позже понимании. Тогда меня тревожило лишь то, что Лайза еле сдерживалась. Я понимал, что она обижена и что это Сатана обидел ее. У меня не было ни малейшего сомнения в том, кто из них виноват.

— Почему ты не уходишь? — сказал я Сатане и, мобилизовав все мужество, на какое был способен, добавил: — Тебя же здесь не хотят видеть.

— Вы только посмотрите, кто заговорил! Да я же твой отец, малыш.

— А она — моя мама, — сказал я уверенно и победоносно, впервые произнеся это слово.

— Браво, — сказал Сатана, — браво.

— Чай перед тобой. Пей же, — сказала ему Лайза.

— Я бы попросил еще кусочек сахара. Ты забыла, Лайза, что я падок на сладкое.

— Я ничего не хочу о тебе помнить. Сахарница — на столе. Бери сколько хочешь.

— Тогда тебе, наверное, надо забыть и Капитана, раз ты хочешь забыть меня. Без меня-то ты бы с ним ведь не встретилась.

— Это правда, и я благодарю тебя за это, но больше — ни за что.

— Да ладно уж. Разве я так плохо к тебе относился?

— Ты дал мне мертвого ребенка, а он привел мне Джима.

— Я только надеюсь, что ты будешь в состоянии удержать при себе своего Джима.

— О, никаких денег от тебя мне не нужно. Капитан…

— Я имел в виду не деньги, Лайза; предупреждаю тебя — его тетка идет по следу. Она даже беседовала с частным сыщиком.

— И ты, я полагаю, скажешь ей, где мы находимся?

— Неужели ты правда думаешь, Лайза, что я настоящий сатана? Нет, обещаю тебе, я ничего не скажу его тетке, ничего. Слишком уж она напоминает мою жену — только еще хуже. Я уверен, ты будешь смотреть за мальчиком много лучше, чем она.

Он допил чай и уставился в чашку, точно собирался гадать на чаинках.

— Можешь не верить мне, Лайза, — сказал он, — но я хотел бы помочь.

— Не верю.

— Но ты же веришь ему?!

— У меня есть для этого достаточно оснований.

— О, он наплел тебе кучу сказок. Я тоже когда-то им верил. Но самым правдивым человеком на свете его не назовешь. Даже эти его усики… Какого они теперь цвета?

Однако усов у Капитана уже не было, когда несколько недель спустя, взбежав по лестнице, я открыл дверь, так как звонок прозвонил долгожданным кодом, оповещая, что идет свой. За время отсутствия Капитана между мной и Лайзой возникло, по-моему, что-то вроде привязанности. Мне стала нравиться Лайза, но моя тяга к ней еще была непрочным чувством ребенка, а ее чувство ко мне вполне могло быть автоматическим откликом на мое отношение и столь же легко могло исчезнуть. Но в наших мыслях и в наших разговорах главное место занимал Капитан. «Капитан всегда говорит…» «Знаешь, Капитан мне как-то рассказывал, что, когда он был в плену…»

И, однако же, на пороге стоял не тот Капитан, какого мы знали. Капитаном-то он, возможно, по-прежнему был, но только сейчас это был высокий бородатый морской капитан, и трость не лежала у него на плече, как ружье, — он сжимал ее в кулаке, точно приготовился сражаться с пиратами. Я смотрел на него, раскрыв рот: какое-то время я стоял, застыв, и не впускал его, ибо позади него на мостовой стояла машина. Машина!

— Это ваша? — спросил я его.

— Конечно, моя, — отрезал он. — Где Лайза? Лайза в порядке?

Он оттолкнул меня и побежал вниз по лестнице, перескакивая через ступеньки. Я видел, как они встретились. Лайза сделала один-два шага навстречу ему, и оба замерли, остановившись в футе друг от друга. Они не поцеловались; даже не обнялись. Такое было впечатление, будто они дичились друг друга после стольких месяцев разлуки. Она сказала:

— Ты отрастил бороду.

— Да.

— Зачем?

— Так мне казалось разумнее. — Он положил руку ей на плечо. — Все в порядке, Лайза?

— У меня-то в порядке, а вот ты как…

— Оснований для волнения нет.

Они наконец поцеловались — не страстно, как я видел один-единственный раз на экране в «Кинг-Конге» и запомнил потом на всю жизнь, а просто чмокнули друг друга в обе щеки — наспех, боязливо, как если бы поцелуй нес заразу для любимого. С чувством разочарования я повернулся и вышел запереть дверь и при этом еще раз взглянул на машину, а когда вернулся на кухню, Лайза уже хлопотала, заваривая неизменный чай, который — теперь-то я уж знаю — Капитан пил, только чтобы доставить ей удовольствие.

— Значит, Сатана все-таки объявился, — заметил Капитан.

— Он сидел как раз на том месте, где сейчас сидишь ты.

Капитан беспокойно заерзал на твердом стуле, словно ему передалось оставленное моим отцом тепло и это его раздражало.

— И зачем же он приходил, что сказал?

— Сказал, что хочет мне помочь.

— А ты что ему сказала?

— Я сказала, что не нуждаюсь в его помощи.

Капитан продолжал беспокойно ерзать на стуле.

— Может, это было неразумно, Лайза.

— _Не желаю_ я от него помощи.

— Да и мне, я думаю, он не доверяет.

— О, это уж точно — не доверяет.

— И все-таки если бы ты получала регулярно какие-то деньги — даже от него, — это избавило бы тебя от многих тревог. Я ведь не могу быть всегда под рукой.

— До сих пор мы отлично справлялись.

Не стану делать вид, будто я в точности помню все подробности этого разговора. Некоторые слова я помню, но по большей части придумываю, чтобы заполнить пробелы между тем, что они говорили, так как мне очень хочется снова услышать их интонации. Прежде всего я хочу понять этих двух людей, единственных, в ком я наблюдал то, что, очевидно, можно назвать любовью — такой любовью, какой я до сих пор, безусловно, ни разу не испытывал. Но в одном я по крайней мере почти уверен — я уверен, что слышал, как после долгой паузы Капитан спросил Лайзу:

— Он снова причинил тебе горе?

И она быстро ответила:

— Этого он не может. Теперь уже не может.

Остался ли Капитан с нами в ту ночь? Вполне естественно, что я никак не мог этого знать — слишком они оба были сдержаны. Улегшись в постель, я постарался подольше не засыпать — снизу доносились их голоса, и мне не было так одиноко. А кроме того, я прислушивался, не раздастся ли звук отъезжающей машины, но я заснул, когда там, внизу, еще разговаривали. Я знаю только, что на другое утро Капитан завтракал с нами: я запомнил это обстоятельство, потому что тогда впервые возник вопрос о моей учебе.

Возник этот вопрос, думается, потому, что, не успев войти в комнату, я спросил Капитана про машину.

— Это в самом деле ваша машина?

— Конечно, моя.

— А она какая?

— Малолитражка «моррис».

— Это хорошая машина?

— Не «роллс-ройс». Но достаточно хорошая при данных обстоятельствах.

— А вы научите меня ее водить?

— Нет. В твоем возрасте это запрещено законом. Кстати, о законе, — добавил Капитан, обращаясь к Лайзе, — по-моему, есть закон насчет обязательного школьного обучения, но будь я проклят, если я знаю, что там написано. Джим умеет читать и умеет писать — а что еще требуется мальчишке? Остальное приходит с жизненным опытом. Во всяком случае, я могу научить его кое-чему куда лучше любого школьного преподавателя.