— Вроде острых мелких шипов, — уточнил Парфенька и нагнулся к уху профессора: — Вы им не своим языком говорите, а нашим. Не поймут.

Профессор оглянулся на него с улыбкой, подумал и кивнул:

— Да, вроде острых мелких шипов, если угодно. Они увеличивались в размерах и превращались в собственно зубы постепенно, эти изменения-превращения носили функциональный характер приспособления к быстро меняющимся условиям жизнеобитания этого пресноводного животного. Двоякодышащего. Возможно, и двоякодышащим оно стало вследствие таких изменений, хотя на это требуется много времени.

— Хорошо бы его вскрыть, препарировать, — сказал кандидат мечтательно.

— Вы, ученые, и так уж все вскрыли и подразделили на составные элементы, — сказал Балагуров. — Давайте, что узнали с внешнего осмотра.

Профессор кивнул:

— Хорошо. В этом биологическом феномене странным образом сочетаются признаки рыбы, пресноводного животного и пресмыкающегося. Очень гибкий в смысле приспособляемости вид, очень стойкий. Как рыба он имеет жабры, чешуйное покрытие кожи, плавники у головы и, судя по тому, что воспринимает звуки до десяти тысяч герц, веберов аппарат.[12] Это явно самец, потому что звукообразовательные функции плавательного пузыря свойственны только самцам. Ведет явно не придонный образ жизни, иначе у него просто не было бы плавательного пузыря, как нет его у всех придонных рыб. И биоэлектрический потенциал, конечно… Мы знаем электрических скатов, есть так называемый электрический сом, в Южной Америке водится исполинский угорь со своей походной «миниэлектростанцией».

— А долго они живут? — спросил Мытарин.

— Сравнительно долго.

— Под Парижем есть старушка Грациелла Инцирилло, больше ста десяти лет живет, хотя там мало долгожителей.

— Позвольте, при чем тут какая-то Грациелла, когда речь о рыбах?

— Вы же сказали, сравнительно. А с чем?

— Товарищи! — Балагуров постучал карандашом по столу. — Прошу не отвлекаться, у нас мало времени. Продолжайте, товарищ Сомов.

Профессор стал говорить о признаках пресмыкающихся, а Парфенька, нагнувшись вперед и склонив набочок голову, заглядывал ему в рот. Это надо же: понаблюдал один день и узнал столько, сколько даже самому Парфеньке не под силу. А он ли уж — с рождения у Волги — не знает рыб! Ну, шустер годок, шустер!

— Как пресноводное животное оно имеет ноздри, легкие, сердце, вероятно, трехкамерное,[13] теплокровность, подвижное глазное веко с ресницами, подвижный язык. Если учесть колоссальную длину тела, то можно предположить, что сердец у него множество, однотипных, в последовательном, через определенную длину, расположении и синхронном режиме работы.

— А почему у ней плавники из пяти перьев, как человечьи ладони? — спросил Парфенька. — Может, на этом месте руки были?

— Этого пока объяснить не могу. От кистеперой рыбы здесь ничего нет. Вообще это молодой вид, его трудно сравнивать с реликтовыми, доисторическими. Как я уже говорил в порядке предположения, это не хищник, а некий промежуточный вид. Причем размеры прежде были небольшими. Питался зоопланктоном, мелкой сорной рыбой и, между прочим, содействовал очищению пресных вод. Но поскольку загрязнение вод идет по возрастающей, запасы зоопланктона и его качественно-видовой состав изменились, и эта рыба-животное из помощника человека превратилась во врага. Причем злейшего, гораздо злее, чем настоящие хищники, потому что произошли быстрые изменения, мутации, а они требуют больших энергетических затрат, которые не мог восполнить прежний пищевой рацион. Произошел генетический сдвиг в сторону гигантизма, и вот она, пожирая все живое, в том числе и ваших утят, стала стремительно расти.

— А нельзя ее вернуть, — Балагуров хохотнул, — на вегетарианский путь? Хищник все-таки нас не устраивает.

Тут вскочил Заботкин, протестующе замахал руками:

— Она же маленькая станет, Иван Никитич! Зачем она тогда?

— Теперь уже не станет. И потом, я за такую, чтобы была большая, как сейчас, безразмерная, а питалась чтобы прежним планктоном и водорослями, травкой. Как вы считаете, профессор?

— Не знаю. Но создание благоприятного биологического режима в реке никому не помешает.

— Как же не помешает, когда эта ваша мутация произошла из-за изменения жизненного режима в реке!

— Да, многое зависит от того, как быстро меняются кормовые условия водоема, температурный и кислородный режим, шумовой фон. Вы сказали, что хищник вам не подходит, потому что он уничтожил значительную часть рыбы в Волге и принялся за ваших утят. С этой точки зрения мы видим регресс…

— Какой же регресс, когда она в тысячи, в миллионы раз больше леща, например, судака или щуки и, может, вкуснее?

— А сколько она съела этих лещей и судаков, вы знаете? Или вас такой хищник устраивает? Только чем вы теперь будете его кормить, утятами? Он же вас разорит.

— Что же вы предлагаете?

— Выпустить…

Ах, какое неосторожное слово сказал товарищ Сомов, ученый человек, профессор! Разве можно, не подготовив надлежащим образом аудиторию, выдавать такое предложение! Вероятно, надеялся тут же обосновать его, да кто теперь станет слушать какие-то обоснования, соображения, когда вынесен приговор надеждам людей, их планам, их работе.

— Тащим, тащим и за здорово живешь выпустить — дудки!

— А утят на кого списывать?

— Тыща машин, полторы тыщи людей вкалывают.

— А наши трактора с трактористами! А косилки, волокуши…

— Я, слушай, тоже протест заявляю: зачем выпускать хищника!

— Мы кафе и столовую-ресторан спешно построили, общественное питание наладили…

— А бензин? А смазочные? А запчасти?… На бога списывать?

— Им с Шатуновым, видно, наплевать: поймали, показали, поманили, и с приветом! После таких-то трат, после такой районной натуги!

— А читателям что скажем?.

— Шатунов, стервец, вредит! Теперь с сенокосом управились бы.

— Об охране природы тоже пора подумать, а мы больше о хозяйстве, о делах. Придет время — спохватимся.

— Не пугай. У нас вон какая территория, с любой напастью справимся, не пропадем.

— Вот она и избаловала, немереная эта территория.

— Товарищи, товарищи, что за базар! — Балагуров застучал торцом карандаша по гулкому, как барабан, столу, дождался тишины. — Давайте высказываться по порядку. Ты, Мытарин, первый. Коротко, в двух словах. А тебя, Юрьевна, попросим вести протокол.

Давний секретарь райисполкома Клавдия Юрьевна Ручьева, худая прокуренная старуха, кивнула седой головой, раскрыла блокнот и пошла ковырять быстроногие стенографические крючки, за которыми стояли хозяйственные слова хмелевцев.

МЫТАРИН: — Большое дело у нас налажено хорошо, и надо его завершить во что бы то ни стало.

— Да чего тут рассуждать, время терять!

— Правильно, тащить ее, заразу…

БАЛАГУРОВ: — Опять базар! А ну прекратить немедленно! Кто следующий? Ты, Заботкин?

ЗАБОТКИН: — Я предлагаю Ъынуть ее до конца и пустить в реализацию. Не только самим хватит, но и соседей накормим.

ШИШОВ (МОНАХ): — Мы и так уж все живое сожрали. Выпустить на волю. Ученый профессор правильно сказал, пускай живет как знает. А Парфеньку пора наказать для острастки. Одна большая рыба завелась, и ту поймал, негодник. Она в Красной книге должна быть…

СУХОСТОЕВ: — Слышь, Мытарин! А ты говорил, зачем протокол!

СЕМИРУКОВ: — Глупости. Поймали, а теперь выпускать — дудки! Я предлагаю тащить дальше. И зачислить ее в счет плана всем колхозам и совхозам района, а не одному Мытарину. Слишком жирно ему будет. А вы, товарищ Сухостоев, выпустите моих кормачей Лапкина и Бугоркова, нам работать надо. Какие они преступники, сдуру полезли.

МЕЖОВ: — Да, вы уж разберитесь, подполковник. Оштрафуйте их, как за мелкое хулиганство… На ферме одни престарелые птичницы остались, Машутка с Дашуткой.

ИЛИАДИ: — Как врач я должен сказать, что человек, состоящий, грубо говоря, из трех частей, подчиняется трем основным факторам: физиологическим, временным и социальным…