Вокруг цельнокроеной головы этого организма золотым кольцом сверкал царский венец (у ужей такие бывают), а дальше по мощному, но, в сравнении с длиной, не такому уж толстому (72 сантиметра в обхвате, как потом установили ихтиологи) и равномерному телу шла плотная, как у окуня, чешуя, ярко-зеленая на спине и желтая, с коричневыми крапинками на брюхе.

Примерно в четверти от этой величественной головы по обеим сторонам тугого тела шевелились розовые плавники, похожие на детские ладошки, — каждый плавник из пяти перьев, перья во время движения сходились и расходились, как пальцы, судорожно скребли по мокрой, примятой люцерне, загибались и снова выпрямлялись в упругие прозрачные ладошки, ярко-розовые на зеленой траве, редкостно красивые и бессильные теперь, беспомощные.

Вот и все. Дальше извивалось по траве, почти сливаясь с ней, до самого залива змеиное тело одинаковой толщины, напряженное, сильное, и в заливе все еще бурлила вода, предсказывая ужасающую длину этого тела.

Парфенька вздохнул, глядя, как отворяется и захлопывается со всхлипом иглозубая пасть, и достал из кармана щучий зевник. Он показался сейчас игрушечным, и Парфенька смущенно сунул его обратно. Надо придумать что-то другое.

У берега урчала машина Витяя, засасывая в цистерну воду, со стороны Ивановки слышались людские голоса — это бежали сюда кормачи и птичницы утиной фермы, поднятые по тревоге Голубком.

Парфенька бросил спиннинг, отыскал в траве кривую дубинку Голубка, и дождавшись, когда в очередной раз рыба распахнула пасть, вставил туда дубинку. Убедившись, что пасть теперь не захлопнется, он лег на землю и засунул одну руку между жабер, а другую в зев рыбы, где застряла блесна. Прибежавшие на подмогу две птичницы и два кормача застали его лежащим, но он уже отцепил блесну вместе с тройником и осторожно вынимал окровавленные руки из пасти чудовища.

— — Батюшка ты наш!.. Царица небесна матушка! — завопили пожилые птичницы. — Сгубил ты свои золотые рученьки, избавитель наш Парфенюшка, пролил ты свою горячую кровушку на сыру земелюшку ранним утречком…

— Это не моя, — сказал Парфенька, поднявшись и вытирая руки пучком травы, — это ее кровушка, блесной проткнул, сейчас уймется. — И стал сматывать остаток лески на катушку спиннинга.

— Да как же ты вынул такое чудо, свет Парфенюшка? Да откуда взялась у тебя силушка?!

Квадратный рябой кормач в распущенной рубахе и мятых штанах, заправленных в резиновые сапоги, топтался возле рыбы и тяжко вздыхал. Потом толкнул локтем молодого сивого напарника:

— Это ж надо, ити его мамушку, крокодила обротал! Скажи, Степк? Это ж не Лукерья, та меньше сажени была, сам видал. А? Тут же одна морда, не дай бог приснится…

— Да-а, — сказал Степка. — Вон голова-то у него какая.

— У кого?

— Чего?

— Голова-то.

— А-а, голова-то. Да у рыбака-то.

— У рыбака-то?

— Ну. Только это у него шапка такая. Заячья. Дядя, ты головушку-то не застуди ненароком — июль скоро. Гы-гы-гы!..

В другое время Парфенька смолчал бы, а тут не смог: он же торопился из дома, впотьмах собирался, тревожить своих не хотел, вот и надел, что под руку попалось.

— Какой ты умный, парень, — сказал он с печалью.

Тот растерялся, но за него заступился рябой:

— Гляди-ка, какой явился. А, Степк? Змея поймал и нос кверьху.

— А у тебя карточка дырявая, — не поддался Парфенька.

— Истинно так, — поддержали птичницы. — А уж ругатель-то, ругатель… Пьяный ли, трезвый ли, а как зачнет «молиться» — хоть святых выноси. Да все по матушке, по матушке…

— Потому что конопатый, — объяснил Парфенька, махнув рукой.

— Че-во-о?

— Рожа, говорю, у тебя вся в ямках. Будто на ей черти горох молотили.

— Вот я те щас дам горох…

И рябой уже протянул к нему длинные клешни, но был спугнут веселым гудком водовоза: Витяй накачал цистерну и вот подымался от берега сюда. Груженая машина ревела натужно, сердито, и диковинная чудо-рыба задрожала, а потом обреченно прикрыла розовыми веками синие колдовские глаза.

Парфенька зябко поежился: впервые он видел у рыбы веки, да еще с темными ресницами, при синих-синих глазах, которые в спокойном состоянии светлели, становились голубыми. А бужевольник Витяй гудит как оглашенный, того и гляди наедет на нее, раздавит такую-то красоту.

— Куда прешь! — закричал он, махая руками. — Левее бери, левее, вот сюда!

Машина, оставляя на росной траве двойные следы, поднялась к ветле и остановилась, устало урча и попыхивая дымком. Витяй выскочил на подножку и лихо кинул руку к соломенной голове.

— Товарищ генерал, ваше приказание выполнено, бассейн для Лукерьи приготовлен.

— Открывай, — приказал Парфенька и обернулся к птичницам и кормачам: — А вы беритесь за рыбу, сейчас в цистерну станем засовывать.

— Это не Лукерья, — сказал опять рябой. — А в воду зачем?

— Чтобы живая была. — Парфенька взял голову рыбы за жаберные крышки, с усилием поднял. — Ох, тяга-то, господи! Беритесь за мной и вместе потянем.

— Зачем живая-то, Парфеньк? — не понимал рябой. — Все одно же на сковородку. А со свежим огурчиком, с лучком — другой закуски не надо.

— Кому чего, пьянице закуска.

— А ты меня поил?

— Еще чего захотел! Берись, берись, не выкатывай буркалы-то, не пугливая.

Впятером они быстро размотали тело рыбы со ствола ветлы, поднесли к машине. Витяй принял зеленую голову, подержал, удивляясь ее чарующим глазам и черным ресницам.

— А ведь это наяда, — сказал он. — Ну, батяня, отмочил ты шуточку.

— Какая еще наяда?

— Речная богиня, сказочная. — И сунул ее носом в горловину цистерны. Она с плеском ушла на дно. — Пей, родимая!

Парфенька ожидал, что рыба будет сопротивляться, но она неожиданно сама стала втягиваться в цистерну, извиваясь и расшвыривая его помощников, и втягивалась так быстро, что из горловины тут же полилась вода. Витяй стоял на верху цистерны и, склонившись над люком, наблюдал, как рыба, шурша чешуей по бортику, втягивалась вовнутрь.

— Кольцами свивается, — сообщил он полушепотом. — Эдак скоро всю цистерну наполнит.

— Не давай наполнять-то, — встревожился Парфенька, — задохнется без воды.

— Она умная, не вплотную ложится. Кормачи и птичницы стояли у машины и пораженно следили, как извивается сказочная рыба, метр за метром скрываясь в цистерне с надписью «огнеопасно».

Прежде это был трехтонный бензовоз, с годами он подносился, цистерна у него расхудилась и стала подтекать, машину отдали совхозным животноводам. Зимой ее ремонтировали, а с весны до осени она возила воду в летние лагеря дойных гуртов. Шоферами на ней были чаще зеленые новички или проштрафившиеся асы, забывающие закусывать. Витяй не принадлежал ни к тем, ни к этим.

— Ты чего в водовозы определился? — спросил Парфенька, довольный, что сын заворожен его рыбой.

— На повышение пошел, — ухмыльнулся Витяй. — Сам директор совхоза товарищ Мытарин назначил. Поезжай, говорит, Виктор Парфеньевич, и внедри любовь молодым дояркам, а то Борис Иваныч один не справляется. Любовь к труду.

— По дружку, стал быть, соскучился?

— И по подружкам. Их там десяток, а он один, ослабел, поди, обессилел, а им обязательства надо выполнять, за высокое звание бороться. Буду вдохновлять.

— За рыбой гляди, вдохновлялыцик. Вроде не ползет?

Витяй нагнулся над люком, потом потрогал пальцами напряженно свисавшее по боку цистерны тело.

— Замерла. Полбака заполнила и утихла, умница. Разрешите везти на уху, товарищ адмирал?

Парфенька, серьезный и деловитый, как грач на пашне, промолчал, размышляя. Хоть и много втянулось в цистерну рыбы, метров пятнадцать, она по-прежнему уходила к самому берегу и дальше, в залив, теперь затихший, зеркально гладкий, сверкающий от солнца. Значит, успокоилась, отдыхает. Если теперь везти, то потревожишь и она выскользнет из цистерны, а не выскользнет — разорвешь на две части. Но и стоять долго нельзя: роса зот-вот сойдет, солнце высушит „чешую, и рыба подохнет. Поливать? Это сколько же людей надо, если ведрами. Да и неизвестно, какое время придется стоять.