– Я в отпуске, – робко вставил я. – Надо возвращаться в экспедицию.

– И возвращайтесь, – обрадовалась Галя. – Потом свяжетесь с нами… А вот и Ефремов. Отдайте ему пьесу, он у нас главный… Олег!

Идущий мимо высокий, худой молодой человек, казалось, переставлял лапки циркуля своими длинными ногами.

– Репетиции сегодня не будет. Меня вызывают в министерство, – громко проговорил он на ходу.

Аудитория радостно зааплодировала и поднялась со своих мест.

– Олег! – окликнула Галя. – Вот пьеса. Это автор. Он приезжий, из какой-то там экспедиции.

– Прекрасно! – воскликнул Ефремов – Давай сюда пьесу. – Он тепло и дружески взглянул на меня. – А кто читал? Кваша? Он же у нас завлит.

– Здрасьте! – ответил с другого конца зала стройный симпатяга с гладко зачесанной темной шевелюрой. – Завлит ведь Сергачев.

– А где Сергачев? – Ефремов держал пьесу на весу.

– Сергачев сегодня ушел пораньше, – ответил кто-то. – У него номерок к зубному.

– Здрасьте! – вскричал Ефремов. – А если бы репетиция?! Да ладно. – Он сунул пьесу под мышку. – Я поехал в министерство.

Мы шли по улице Горького. Я и мои новые знакомые – Игорь Кваша, Олег Табаков со своей крохотной женой, актрисой театра, и Левка Круглый. Я травил анекдоты, рассказывал геологические байки и, кажется, всем надоел. Правда, Кваша пригласил меня в гости; он жил неподалеку от театра, на улице Немировича-Данченко, в большой красивой квартире… Пьесу мою так и не приняли. У меня тогда сложилось подозрение, что ее просто потеряли, не прочитав. Нудеть, прояснять положение мне не хотелось, боялся показаться сквалыгой. И перед Ефремовым робел. Итогом поездки в Москву стала дружба с некоторыми из актеров, которых я несколько дней укорял своим унылым видом. Мы стали на равных: кто-то посвящал меня в какие-то тайны, кто-то – в закулисные ходы. Я не вникал, просто радовался пусть временной, но близости к таким ребятам. И фамилию героя своего романа «Гроссмейстерский балл» я выбрал из доброго отношения к Леве Круглому…

Много лет спустя, во время гастролей в Ленинграде, ко мне в гости пришли Галя Волчек с Костей Райкиным. Мы долго сидели, чем-то угощались. Память, как в калейдоскопе, собирала минувшее. В общем разговоре всплыл и мотив, по которому моя пьеса была тогда отклонена. В журнале «Юность» напечатали повесть Анатолия Кузнецова «Продолжение легенды». Как это нередко случается, пафос повести чем-то перекликался с моей пьесой. И театр решил инсценировать уже апробированную читателем вещь. И действительно – выиграл. Спектакль «Продолжение легенды» вошел в золотой фонд «Современника». Кстати, именно в тот вечер, у меня в гостях, Галя по радио узнала о присуждении Государственной премии ее отцу, кинооператору, и позвонила, поздравила…

Пора зимних камеральных работ имела свою прелесть. Съезжались друзья-коллеги со своими летними полевыми историями и в ожидании прибавки к скудной зарплате за вечерними посиделками перемывали кости начальству. Я же особенно ждал зимнее время – появлялась возможность пожить по-человечески. Зимой выбирались в отпуск мои семейные приятели – Витя и Юля Мануковы, Зора и Володя Левянт, чета Лангборт – уезжали последовательно, сменяя друг друга и доверяя мне охрану своих квартир…

Сюжет первого рассказа, который я написал, мне подкинул оператор сейсмостанции Ян Лапушанский. Забавный был «экземпляр» этот Ян. Родом из Киева, прекрасный специалист, Ян слыл сексуальным гангстером. Казалось, днем и ночью в нем бушевали любовные бури. Высокий, здоровый симпатяга. И даже странная шишка на лбу, которую он охотно представлял всем как «рог», не портила его мужественного большеглазого лица. Женщины были от Яна без ума. Летом, во время полевых работ, в дом, который он снимал, стучались «ходоки в юбках» из ближних и дальних деревень. Приходили в одиночку и целыми группами, как козы на водопой. Зима осложняла жизнь Яна – не в общаге же назначать свидание. Ян «подкатывался» ко мне, я ему сочувствовал и нет-нет да и впускал на площадь, вверенную мне друзьями для присмотра.

Ян считался безотказным кандидатом в трудные и суровые зимние экспедиции, как он говорил: зимние «половые» работы. Тогда и приключилась с ним история, что легла в основу сюжета моего первого рассказа «Разговор с уведомлением». Как-то он вспомнил, что у киевской подружки день рождения, и решил ее поздравить. Заказал по рации переговоры. Время было позднее, студеное, зимнее. Да и почта находилась в тридцати километрах от деревни. Но для Яна не было преград в любви – он поехал в ночь, на своей сейсмостанции. В дороге машина забарахлила, встала. Путь он продолжил пешком. Промерз, вывихнул ногу, а подружка киевская… на переговоры не явилась. Такая вот история. И еще бесхозную сейсмостанцию кто-то раскурочил: снял колеса, унес осциллограф и еще по мелочам.

Рассказ был написан. Еще один мой рассказ, не нужный никакому издателю…

Как-то Шейнин мне сказал, что местный писатель Виктор Григорьевич Чехов собирает материал для сборника рассказов молодых прозаиков. Я позвонил, получил приглашение, пришел. Чехов жил на улице Комсомола в насупленном толстощеком доме-крепости, как и большинство домов в центре Сталинграда. Такое впечатление, что их строили с расчетом на следующую битву. И сам писатель оказался солидным, массивным, большеголовым.

Встретив любезно, угостил чаем. Перелистал рукописи нескольких рассказов, отобрал парочку на пробу, предложил через неделю позвонить.

Ожидание мучительно, ожидание комкает жизнь, затирает краски и приглушает запахи, дни ожидания блеклые и невыразительные, даже любовь в дни ожидания становится пресной… Я позвонил точно в срок. «Писать вы можете, – сказал Чехов во влажное от волнения ухо. – Я отобрал для сборника рассказ «На берегу Лирги». О заболевшем геологе, который искупался в проруби, чтобы выгнать болезнь и доставить геологическую карту. Жизненно и правдиво. А «Разговор с уведомлением», история прыткого любовника с несостоявшимися телефонными переговорами – сущий бред…»

Я усмехнулся. Именно рассказ «На берегу Лирги» целиком был придуман. И название реки, и вся история джеклондоновского романтизма. А «Разговор с уведомлением» – реальное похождение Яна Лапушанского. Но удержался, не стал доказывать: еще обидится и выбросит принятый рассказ. К тому же у оппонента был веский довод – можно факт превратить в нелепость и, наоборот, из придуманного сочинить достоверную историю – все зависит от одаренности.

«Мне кажется, сборник будет удачным, – продолжал Виктор Григорьевич. – Есть способные авторы. Вы не знаете Михаила Рощина? Из Москвы. Он прислал в сборник рассказ «Старый каяк»… Вот что: поезжайте в командировку в город Волжский. Недалеко, на том берегу Волги. К годовщине гидроэлектростанции туда приедут многие литераторы. Познакомьтесь. Литератору нужна среда. Может, и очерк напишете. И не робейте – прочтите какой-нибудь рассказ, поведайте о себе. Зайдите в Союз писателей, выпишите командировку, я предупрежу. И работайте. Не ждите вдохновения». – Он повесил трубку.

Вдохновение… Пожалуй, нет более расхожего представления о писателе как о человеке, судьба которого зависит от вдохновения. Но как нельзя при выключенном двигателе надеяться на то, что тебя еще долго будет катить по инерции, так и нельзя в писательском труде всецело полагаться на вдохновение. В процессе работы – именно работы – вдруг высекается эмоциональная искра, дающая описание или природы, или чувств, или поступков, но искра сверкнула и пропала, а сюжет требует дальнейшего развития. Искра может ярко осветить какую-нибудь мысль или образ, а может насытить значительный кусок или даже главу произведения. Или короткий рассказ. Но не повесть, не роман. Для профессионального литератора «пусковым механизмом», скорее, служит не вдохновение, а удивление и, как следствие удивления, любопытство. Казалось бы, самый заурядный случай, мимо которого, не замечая, проходит множество людей, а у литератора он вызывает удивление, пробуждая любопытство, и подчиняет себе все его помыслы. Начинает прослеживаться связанная с этим случаем цепь событий, вытекающих одно из другого. Так разматывается в его воображении сюжет романа, так строится вся работа, при которой – о счастливые мгновения! – вдруг возникает вдохновение. А может, и не возникает. Есть еще один немаловажный фактор, заставляющий не только заниматься литературой, но и вообще толкающий человека в путь по дороге неизведанного. Об этом факторе как-то не принято говорить вслух, он замалчивается и даже яростно отрицается, но… я говорю о зависти. Вот какое чувство подвигает и к труду, и к успеху. Зависть, разогреваемая честолюбием. Зависть говорит: «Смотри, что отчебучил имярек. Ну и везунчик! Ведь и я так думаю, и я так умею, а он, поди же ты, успел. Ну и хват!» И тотчас начинает подзуживать честолюбие: «Но я ничем не хуже него. А если откровенно – я ведь лучше, способнее. А никто об этом не знает. Обидно! Просто задыхаюсь от обиды…»