— Постараюсь, — откликнулась женщина и доказала свою обучаемость.

— Отлично! Вот теперь это настоящий поцелуй! — прокомментировал он тоном наставника и ловко выскользнул из плавок.

— Сеньор Алколар, но на вас ничего нет! — воскликнула она.

— Король голый? — шутливо спросил он Кассандру.

— Абсолютно, — ответила она, посмотрела вниз и, поперхнувшись, добавила: — Это уже неприлично, сеньор!..

— Ты так говоришь, потому что одета, — возразил Хоакин и потянул за завязочки на ее купальнике.

Его плавки и ее бикини уплыли далеко от них.

— Что теперь скажешь? — спросил ее Хоакин, любуясь увиденным.

— Я думаю…

Его руки дерзко скользили по ее спине, ягодицам, обволакивали бедра…

— Что ты чувствуешь? — вновь спросил он женщину.

— Хоакин… — проговорила она.

— Расскажи, — настаивал испанец.

— Я хочу тебя, — ответила она.

— Конечно же, хочешь. Но как ты хочешь меня? Вот вопрос.

— Безумно, — прошептала Кассандра. — Страстно. Неудержимо. Теперь же, — как просьбу произнесла женщина, но этого можно было не говорить, он уже исполнял ее желание. — Хоакин… — многократно повторяла она влажным шепотом.

У него не было прежде таких встреч, такого взаимопонимания, такой податливой и согласной партнерши.

Он благодарно поцеловал ее в основание тонкой шеи.

— О! Хоакин! — простонала она.

Ее тело плавно содрогалось, конвульсии гасились толщей воды, но ощущения словно преумножались этим.

— Мое! — проговорил в завершении Хоакин, куснув в неистовом поцелуе ее грудь. — Все это мое! — добавил он, обхватив ее за ягодицы.

За год вместе их тела так настроились друг под друга, что их интимный спорт сделался чуть ли не повсеместным удовольствием. Кассандру уже не смущала опасность быть застуканными. Они как птицы в густой листве могли щебетать о своем, не будучи понятыми.

Одного дерзкого прикосновения Хоакина было достаточно, чтобы его женщина затрепетала и приблизилась к тому призрачному, ускользающему, ни с чем не сравнимому взрыву, к которому стремятся многие, но достигают далеко не все.

Когда она была с ним, то не боялась ничего. Когда он был с ней, то мог позволить себе все. Сама природа благоприятствовала их занятиям. Все кругом было для их наслаждения.

Потому-то Кассандра и надеялась, что участь следующей по списку отвергнутых минует ее.

Кассандра упивалась этой иллюзией женского счастья. Возможность быть любимой и желанной превозносилась ею над всеми прочими опасениями. Когда же правда прорывалась наружу в виде ясных напоминаний Хоакина о близящемся завершении их взаимоприятного общения, она отказывалась понимать и принимать такую реальность, предпочитая жить от ночи к ночи. И надеясь на что-то неясное.

Хоакин же только способствовал этому упрямому заблуждению. Он постепенно отдалялся от Кассандры в свете дня, но не отказывал себе в горячих ночных удовольствиях. Он, как и во всякую ночь до этого, вновь отвел ее в свою спальню.

— Хоакин… — прошептала Кассандра. Ее шептание горчило обидой, но было нежным, как сама любовь, и сладким, как прощение.

У нее не получилось бы ни возразить ему, ни, тем более, воспротивиться. Она покорно принимала такой исход любой их размолвки, прекрасно сознавая, что их еженощное слияние никак не отразится на твердости его решения расстаться.

Но понимать, что Хоакин лишь тешит себя, наслаждаясь своей мужской властью над ее женской слабостью, она отказывалась.

Чувства Кассандры давно уже не умещались в рамки обычного влечения, так неужели Хоакином движет лишь похоть?

Хоакин нежно положил ее на постель и лег подле. Он обнял ее и соединился с ней сначала в легком, затем в страстном, а после и в неистовом поцелуе, который разросся до тисков объятий и влажных покусываний.

Кассандра пробивалась сквозь это наваждение, пытаясь собраться с мыслями, задать волновавший ее вопрос…

Это оказалось выше ее сил. В безуспешных попытках она лишь обессилела прежде срока и покорно вверила себя в его безраздельное владение.

Кассандра млела от каждого прикосновения Хоакина. Она словно уносилась в иное измерение, где не было надежд, уязвленной гордости, потуг сохранять лицо. А была только любовь к этому жестокому мужчине и беспредельная жажда его нежности, нежности любой ценой. И она получала от него все, чего жаждала в этом ином измерении своей жизни.

Ночью она забывала все свои тревоги и волнения. Забывала о том, что грядет утро нового дня, которое еще на одну ячейку календаря сократит оставшийся ей срок ночного счастья с Хоакином. Ночью она не могла сознавать ничего, кроме своей принадлежности этому мужчине. Для нее переставали существовать прошлое и будущее, мир внешний и даже внутренний. Все ее чувства сосредоточивались на поверхности кожи, там, где она теснее всего соприкасалась со своим возлюбленным.

И в ту минуту, когда Хоакин с упоением расцеловывал все ее разомлевшее тело, со всей характерной для него испанской пылкостью, когда его лирические бормотания наполняли пространство спальни, будоража каждую клеточку тела Кассандры, она чувствовала себя на вершине блаженства. В ту минуту она сама не взялась бы понять, как могла так беспокоиться всего несколько часов назад, как могла так переживать о том, чего еще не случилось. Ведь в этот самый миг она блаженствует, как, может быть, еще никогда не блаженствовала, потому что каждая изночей, проведенных с Хоакином, была особенной, незабываемой, несравненной…

— Хоакин, — неустанно шептала Кассандра. — Боже милостивый! G, Хоакин… — нелицемерно тешила она слух возлюбленного.

Каждую ночь для нее все было ново, неповторимо.

Она и предположить не могла, что такое возможно. Днями она часто задумывалась над тем, как Хоакин смог стать для нее незаменимым. Он просто вошел в ее жизнь и сделался для Кассандры всем. Она знала, что не сможет без него. А мысли о том, что их история конечна и дата ее окончания известна заранее, лишь усиливали это чувство острой потребности в Хоакине. Безотчетное блаженство повторялась всякую ночь, но когда Хоакин поднимался с постели, когда его шаги затихали на нижней ступеньке, когда захлопывалась входная дверь, перед Кассандрой с новой силой восставала ее мука, а мгновения счастья казались невыносимо быстротечными.

Женщина оставалась наедине со своей безысходностью, с проклятой любовной зависимостью. Поэтому она очень боялась момента, когда за ним закрывалась дверь, что означало переход в обыденность с ее тревогами, неуверенностью и ожиданием неизвестного…

И она почувствовала себя безмерно счастливой, когда после очередных любовных утех, исчезнув из постели, он через некоторое время вновь открыл дверь. Он вошел в спальню с подносом в руках и поставил его на постель возле женщины. Восторгу Кассандры не было предела.

На подносе были ловко нарезанные кусочки хлеба, сыр, свежие фрукты и бутылка вина из винограда с его знаменитых плантаций. Вино — самое лучшее, которое в подвалах его винодельни откладывалось для владельца. Вино, которое топазом сияло в хрустале, которое огнем разливалось по жилам, которое кружило голову так, как могут кружить лишь поцелуи Хоакина. Влажные, терпкие, острые, принизывающие до костей, завладевающие и обрекающие на муки ожидания новых поцелуев, нового глотка пьянящего нектара…

Хоакин кормил ее с руки. Он отламывал хлеб или сыр, отрывал сияющую виноградинку и вкладывал в рот своей женщины. Он позволял ей надкусить абрикос, поднося плод к ее губам, а потом слизывал сок, который оставался в уголках ее рта. Он делал это с преувеличенным тщанием, как бы могла мать питать свое дитя. И Кассандра безоговорочно принимала его игру. Она целовала руки, которые ее кормили.

Он подносил бокал к ее губам, и она запрокидывала голову, позволяя солнечному соку течь по жаждущей гортани. Он приникал к ее губам и в поцелуе отнимал каждый последний глоток. И она уже не понимала, чего отведала, — вина или мужчины…