Шли часы, но ландшафт не менялся. Время и место… Здесь менялось только время.

Маколи неотрывно смотрел вперед, скорее чувствуя, чем видя или слыша, «собачонку», что бежала рядом.

И думал он о том, о сем, о разном. Он вспоминал девушку, которую когда-то знал, и она представлялась, как на почтовой открытке: улыбающейся, с вишней в белых зубах. Вспоминал высокого, худого человека в подбитом шелком пальто и с черным, как закопченный походный котелок, лицом.

Девушку звали Лили Харпер. Отец ее был членом городской управы, церковным старостой и владельцем мясной лавки на той же улице; мать ее по воскресным дням ходила в шелках и атласе и с зонтиком от солнца, а сама Лили… Лили строила из себя деликатную и утонченную барышню. Но в тот вечер в саду она обо всем забыла. Ее волосы отливали медью, их копна была так огромна, что хватило бы набить целый диван, и они были заплетены в косы и украшены зеленой лентой. Он расплел ей волосы - она не возражала - и они ореолом лежали на земле вокруг ее лица. Она казалась такой зрелой и вместе с тем невинной, и она жаждала его.

И вдруг он услышал, как она презрительно фыркнула.

Ты что?

Зачем ты это сделал?

Ну а ты?

Ты ужасный, сказала она. Ужасный, и все.

Он взглянул на нее, и глаза его сощурились от гнева.

Знаешь, какое у тебя прозвище?

Какое?

Не скажу.

Хорошее?

Хорошее, плохое ли - оно тебе подходит.

Чего ты болтаешь, черт побери? И ведь не потому, что между нами это случилось. В чем-то другом дело. В чем? Выкладывай.

Она вспыхнула.

Думаешь, ты очень умный? Только потому, что родился в Сиднее и побродил немного, думаешь, что стал культурным? Думаешь, ты знаешь все на свете? Вот-вот лопнешь от мудрости и знаний? Считаешь, что имеешь право сказать девушке все, что придет в голову? Грубишь и думаешь: вот какой я прямой! Да ты о тактичности и благородстве и понятия не имеешь.

Вот хвост-то распустила! Вовсе я не считаю себя умным и насчет культуры своей понимаю правильно. И бродить я еще не бродил. Пока нет. Ваша дыра - первое место, куда я пришел прямо из Сиднея. Так что и из дома я не отлучался. Но клянусь Богом, что к тому времени, когда мне исполнится двадцать пять, все, что ты сейчас наговорила про меня, будет правдой.

Хм.

Хмыкай, сколько влезет, сама увидишь. Завтра мне исполнится восемнадцать. Еще семь лет, и я тебе докажу. Тогда посмотрим, кто был прав.

Ты грубый и вульгарный. От тебя одни лишь неприятности. Дура я, что связалась с тобой. Ты совсем безвольный. У тебя нет никаких стремлений. Ты заботишься только о себе, ты эгоист, каких мало. Ты ни на что не способен.

Ему это начало даже нравиться.

Вот уж не знаю. По-моему, кое-что я умею делать очень ловко. Мастер что надо!

Ты здесь уже месяц. Работал в трех местах и нигде не задержался. Мой отец предлагал тебе идти к нему в ученики, но тебе и это оказалось не по вкусу. Ничтожество, вот и все.

Может, лучше уж выкопаешь яму и меня туда затолкнешь? Кстати расквитаешься и за то, что я натворил с тобой.

Я думала… Я думала, что мы сможем быть вместе, но теперь вижу, ничего не получится. Ты мне нравишься, но я справлюсь с собой. А вот если бы я вышла за тебя замуж или если бы отношения наши продолжались, я, наверное, навсегда бы осталась несчастной.

Замуж? Да ты что? С чего ты взяла, что мне хочется охомутать себя? Господи боже, да я был бы последним дураком, коли связал бы себя на всю жизнь с одной кобылой, когда могу на любом пастбище Австралии выбрать себе любую.

Вот об этом я и говорю: разве может женщина жить с тобой?

Он рассердился на секунду, потом пожал плечами и усмехнулся.

Ну скажи, что мы тут плетем? Пришли сюда, все хорошо, я доволен, ты довольна. Я собрался было тебе удружить, ты вроде бы не возражаешь. И вдруг, бац, просто искры посыпались. И с чего вы, девки, вдруг начинаете беситься, ума не приложу.

Он посмотрел на нее, ожидая улыбки, надеясь, что буря, причины которой он не мог уяснить себе да и не слишком старался, миновала. Она сидела, упершись в колени подбородком и натянув платье до щиколоток. Волосы ее струились по спине медным каскадом. На лице было отчужденное и презрительное выражение, но оно придавало ей еще больше привлекательности, а высокомерный взгляд только распалял его. И опять это непреодолимое желание. Голова кружилась от ее близости.

Какая ты красивая! - прошептал он. Только желание могло вынудить его сказать эти слова, - Какая красивая! Прямо так и съел бы тебя!

Он осыпал ее лицо, волосы, шею неловкими поцелуями. Но на этот раз она осталась равнодушной. Не сопротивлялась, но и не отвечала. Отвернув лицо - голова ее лежала на земле - и кусая губы, она горько плакала. Руки ее были раскинуты в стороны и неподвижны. Лишь пальцы сжимались и разжимались. Он не испытывал жалости. Желание его было таким жгучим, что для жалости не оставалось места. Только когда пыл угас, а неизбежное свершилось, он усомнился, нужно ли было все это, ибо с наступлением конца, уже ничего почти не ощущал, только видел, что она удручающе несчастна.

Он не знал, что делать, что сказать. Он отодвинулся, отпустил ее. Потом встал. Она поднялась, отряхивая платье и не сводя с него взгляда, в котором отражались и потрясение, и боль, и страх, будто она вдруг наткнулась на логово дьявола. Ему стало стыдно. И это чувство вызвало в нем гнев.

Она повернулась и побежала через сад.

- Беги, - крикнул он ей вслед, - беги домой и разболтай все своей мамаше. Пожалуйся на меня своему старику. Скажи, пусть он теперь меня ножом зарежет.

Он стоял, размышляя. Чуть шуршал, как бумага, ветер среди деревьев, пригибал высокую траву. Его охватило унизительное чувство омерзения к себе. Ее отец не пришел с ножом. Ни тогда, ни позже. Ничего не случилось. Больше он ее никогда не встречал. Он сожалел только об одном, но не понимал, почему именно об этом. Ему хотелось бы, чтобы она вспоминала о нем с печалью и теплом, а не с отвращением и ненавистью. Ему так было бы приятнее.

- Все мужчины - подлецы, - пришел к выводу Маколи.

- Что ты сказал, папа? - поднял глаза ребенок.

- Ничего, - проворчал он.

Вот такая она была, Лили Харпер. Настоящая леди. У нее было чувство собственного достоинства, а мужчине приятно сознавать, что женщина с достоинством когда-то уделила ему внимание, пусть даже небольшое.

И еще одного человека он припомнил, человека в подбитом шелком пальто. Звали его Томми Гурианава. Восседая на канистре из-под керосина у дверей своей хижины в том же поселке, высокий и худой, он дремал, пригретый лучами солнца, сложив руки на коленях и опустив подбородок на грудь. Его называли оракулом Севера. Он мог беседовать на любую тему с кем угодно. Он предсказывал засуху, наводнение и пожар. Утверждали, что он может определить судьбу человека по голосу и чертам лица. Каждый год в день его рождения о нем писали в газете: сегодня Томми Гурианаве исполнилось восемьдесят четыре года. Или восемьдесят пять, восемьдесят шесть и так далее. И люди, многие во всяком случае, шли к нему и несли подарки. В основном харчи. А он каждого благодарил краткой речью, которая свидетельствовала, что он человек простой, но, тем не менее, много знает, умен и учтив от природы. Один джентельмен подарил ему пальто на шелковой подкладке, и Томми носил его, не снимая, потому что кости его чувствовали холод даже летом, не говоря уже о зиме. И носил он его с гордостью, будто владел каким-то титулом, о чем и свидетельствовало это пальто.

Ему было уже около девяноста лет, когда Маколи впервые увидел его. При звуке приближающихся шагов Томми приподнял голову и спросил:

Кто этот человек? Его шаги мне незнакомы.

Маколи остановился - до старика было еще добрых десять ярдов - и вгляделся в него. На лице старика играла дружелюбная улыбка. Дотронься до этого лица, и пальцы будут в саже - такое оно было черное. А бакенбарды на впалых скулах похожи на белоснежную вату. Маколи назвал себя.