– Все он знал, Лев Николаевич, просто для него, как и для любого русского – знание и вера категории суть разные, что нас от немцев и отличает. Вот кстати и странно, что он в пруссаки вдруг решил записаться…

Сами того не замечая, Розанов с Гумилевым вдруг принялись обсуждать его – Олега Снегирева в третьем лице, как будто уже списанного за борт, снятого с довольствия и вычеркнутого из списков.

– А почему же мне тогда было по-по-зволено? – с каким то отчаянием спросил Олег.

– А потому что макромир с микромиром – суть одно, и время так же относительно, как и физически наблюдаемое событие…

– То есть ничего не было?

– Ну как же не было! Было, но можно сделать и так, что то что было – как бы и не было уже, – сказал Гумилев.

– Вот вы никогда не задумывались, почему церковь учит, что грех помыслом так же страшен как и грех действием? Помните, как Господь говорил о прелюбодеянии? Тот кто в мыслях прелюбодействовал с этой или той женщиной, он как бы и на самом деле уже прелюбодействовал! – вступил в разговор Василий Васильевич.

– Да, так вроде.

– Поэтому, тех людей, которых вы убили, или поручили убить своим солдатам – этим чертям, даже если отменить событие, они уже были убиты в вашей голове. Они уже пережили ужас смерти.

– Значит я неисправимый, обреченный грешник, и все напрасно?

– Не знаем, – почти хором ответили гости.

– Важно всегда помнить одно, что вы переступили, Олег, "Мне отмщение, и Аз воздам". А вы влезли в чужую прерогативу, – сказал Розанов.

– Что же мне теперь делать? – спросил Олег, не ожидая никакого положительного ответа.

Гости встали из кресел и по тропинке направились вниз к реке.

– А покажите опять рай, хоть немножко, – крикнул им вдогонку Олег.

И увидел: По дорожке, смешно раскачиваясь на неокрепших ножках навстречу ему бежала дочка. Она бежала, раскрыв объятья и хохотала, – Па-а-а-почка!

… Продолжение разговора диссидентов.

О том, что интеллигенции не нужен тоталитаризм.

От имени героев.

Опять слухи о сопротивдении, о хакерах, которые готовятся свергнуть….

Интернет устранили.

Телевидение – один канал, по нему одни парады.

Вагнер, россини, чайковский, мусоргрский россини, марши и вальсы для духового оркестра.

Заходит участковый с дружинниками, проверить, как дела.

Все довко притворились, что читают биографию доктора Геббельса. …

– Ну что, плохие новости, Пфайпфер?

Курт Майер сидел за столом в большом зале, в котором некогда гимназисты по всей видимости занимались гимнастикой, о чем свидетельствовали и остатки спортивных снарядов, сваленных в углу. Майер поместил штаб своей дивизии здесь – в бывшей частной мужской гимназии Ференцшвар. Поселок тоже назывался Ференцшвар, и отсюда до озера Балатон танку было пол-часа ходу. А если на мотоцикле – то всего пятнадцать минут.

Все остальное пространство пола в зале было устлано спортивными матами, на которых вповалку лежали солдаты и унтера. Они спали не сняв даже мокрых курток-вывороток, многие не сняв и стальных шлемов, обтянутых еще зимним бело-коричневым камуфляжем. Они все смертельно устали, уже две недели живя в страшном нечеловеческом ритме: марш-бросок, бой, отход, короткий отдых, и снова – марш-бросок, бой, отход…

Пфайпфер вспомнил сороковой год, Грецию, когда он впервые встретился с Куртом, тогда совсем юным майором ваффен СС – командиром разведывательного батальона лейбштандарта "Адольф Гитлер". Курт всегда был щеголем. Но если внешний лоск многих армейских офицеров из старинных немецких фамилий сопровождался ужасным высокомерием к простому солдату, то уж именно Курт умел построить отношения среди эсэсовцев таким образом, что все они чувствовали себя братьями одной очень большой семьи.

Пфайпфер вспомнил, как приближаясь к Афинам, они попали в горах под сильнейший перекрестный огонь, из под которого надо было немедля уходить и выводить солдат.

Эсэсы – тогда еще не все обстрелянные, залегли в придорожный кювет и не могли оттуда высунуть своих голов. И Курт первым перебежал шоссе, и крикнув, – А ну за мной! – сам вдруг закидал кювет со своими перетрусившими солдатами двумя парами гранат… Эсэсовцы пулей выскочили из укрытия, перебежали шоссе и были спасены.

С той поры за Майером прикрепилось прозвище – "быстрый". Второе прозвище – "танк" появилось уже в сорок первом – в России.

А теперь на дворе весна сорок пятого. И вот он – самый молодой в рейхе генерал войск СС – бригадефюрер Курт Майер – командир танковой дивизии "Гитлерюгенд" – сидит теперь за столом в спортивном зале провинциальной венгерской гимназии.

Сидит и пьет кофе, сваренный его денщиком ротенфюрером Гюнше. Злые языки говорили, что, переведя рядового связиста Оскара Гюнше в денщики, Курт тем самым бросил вызов всем фанатичным наци. Ведь кому не известно, что в адъютантах у фюрера бессменно с сорокового года служит однофамилец его денщика – майор СС Отто Гюнше… Такие демарши впрочем стали возможны только после открытого неповиновения уже обезумевшему фюреру их командира танковой армии оберстгруппенфюрера Зеппа Дитриха, когда в ответ на очередной истерический приказ Гитлера – оставшимися в трех дивизиях шестьюдесятью танками штурмовать и опрокинуть в Одер армию генерала Баграмяна с ее по крайней мере – пятьюстами танками – Зепп велел всем офицерам срезать с кителей ленточки "Лейбштандарт", сложил их в ночной горшок и отослал в ставку.

– Ну что, Пфайпфер, плохи дела? – спросил Курт, прихлебывая кофе из тонкого немецкого фаянса.

– Плохо… Надо решаться, Курт.

Дела и действительно были – хуже некуда. В штабе шестой танковой армии, откуда только что с пакетом приехал бригадефюрер Иоахим Пфайпфер, сквозь слезы шутили, что она потому и шестая потому что в ней осталось всего шесть танков. А с юга и с востока на них наседали по крайней мере девять полнокровных советских дивизий, из которых три были танковые, имеющие по сто пятьдесят единиц брони в каждой. И это при полном господстве русских в воздухе.

– А что у нас на Западе? – не прекращая отхлебывать кофе спросил Курт.

– До американцев триста километров, – ответил Пфайпфер.

Курт склонился над картой. Он закурил и стал пальцем водить по трехкилометровой карте, повторяя все изгибы дороги, по которой, как уже понял Пфайпфер – им теперь предстояло идти на Запад, чтобы сдаться американцам.

– Нам ничего не остается, Иоахим! Нас раздавили. Нас не победили, а по-азиатски завалили трупами своих азиатских солдат. Нас просто придавили к стене.

– Никто тебя не осудит, Курт, ты только отдай приказ.

– Приказ будет завтра утром, а пока – пускай они отдохнут.

Майер допил кофе, резко поднялся из-за заваленного оперативными картами стола и перешагивая через тела спящих солдат, вышел наружу. Приложив ко лбу ладонь, он посмотрел вверх.

Там в еще холодном, но бесконечно голубом мартовском небе, высоко – высоко, так высоко, что до земли не доносился даже рокот моторов, бесшумно оставляя за собой инверсионный след, на их с Пфайпфером Германию летели эскадры американских крепостей. Одна за другой. Они шли волнами, по пятьдесят машин в каждой эскадре.

И каждая крепость В-17 несла в своих бомболюках по пятнадцать тонн смерти.

– Будьте вы прокляты, – прошептал Курт Майер, может впервые в своей в общем недолгой жизни о чем то пожалев.