В караул их посылали без оружия. Штык-ножей и тех не давали. Боялись.

Под командой хорошего офицера они, скорее всего, этого офицера зарезали бы. Но Саранча был никудышный офицер. И в армии-то держался единственно милостью командира полка. За ограбление продсклада он оформил в дисциплинарный батальон четверых. А мог бы и больше, если бы сумел больше наловить в темноте. Это хорошие офицеры боятся в случае чего выносить сор из избы, а плохому лишнее ЧП уже не повредит.

Саранча настойчиво овладевал ротой, борясь отнюдь не за повышение воинской дисциплины и не за иные какие-нибудь фантазии на тему “от козла молока”. Он боролся за возможность дослужить свои двадцать пять лет, для чего, не беря на себя лишнего, достаточно было обойтись без трупов во вверенном ему подразделении.

Особенно страстно Саранча желал обойтись без собственного трупа, поскольку даже навечно зачисленным в списки выслуга лет не засчитывается.

В этой борьбе одного недостойного со ста сорока подонками надежных союзников у Саранчи не было.

Прапорщики – в основном из окрестных деревень – изо всех сил тянулись к земле. В те дни, когда пора было сажать картошку, эта их тяга приобретала характер религиозного психоза. Заставить их думать на службе о службе было все равно, что собрать за одним столом иудеев и мусульман да еще и потчевать их свининкой. В свободное от картошки время прапорщики увлекались “Запорожцами”. Те, у кого “Запорожец” уже был, занимались с ним всякими мужскими делами, а у кого еще не было, перечитывали сберкнижки и ездили в автомагазин отмечаться в очереди.

Взводные были – один такой же бесперспективный пьяница, как и Саранча, но, увы, начинающий и не успевший еще определить, чего он хочет: дослуживать или окончательно спиваться, чтобы уйти в народное хозяйство. Трое других, лейтенанты, еще не нагулялись после училища и представляли собою самоходные члены с горловинами для заливки горючего. Прочие органы и системы они использовали только как средства доставки и наведения.

Тыловики сторожили матчасть; я, например, жил в медпункте после того, как ночью кто-то, не затрудняя себя взломом сейфа со спиртом, просто повалил его на бок и, наверное, собрал в таз то, что полилось через щели из разбившихся в сейфе склянок.

Наконец, с политработниками, а их оставили за ненадобностью четверых, в том числе майора Замараева, у Саранчи были свои счеты.

В необходимости самого корпуса политработников Саранча не сомневался, как и, скажем, в необходимости прикреплять звездочки на таком-то расстоянии от конца погона, строго определенном для каждого звания. Так должно быть, потому что так установлено. Лишний офицер в части никогда не помешает. Если сам не захочет.

Беда в том, что Саранче оставили замполитов из тех, кто хочет и любит мешать, никчемных соглядатаев. Майор Замараев так вообще опустился до того, что вписывал в политдонесения каждый случай, когда Саранча щелкал кого-нибудь по зубам. А Саранча, надо сказать, делал это не хуже какого-нибудь барона из кино про дореволюционную жизнь, который лупит не отдавшего честь солдата, совершенно не учитывая того, что солдат, может быть, получил письмо из деревни от невесты, которую угнетает помещик.

Следует прояснить позиции сторон. Замараев считал, что раз уставом не предусмотрены телесные наказания, то Саранча не должен распускать руки. Саранча считал, что раз уставом предусмотрены отдание чести, караульная служба и все такое, то следует этого добиться, хотя бы и распуская руки. А солдаты – по меньшей мере, каждый второй – считали, что устав им не писан. При этом те, кому позволяла национальность, заявляли, что да, вертели в руках такую книжечку и жаждут ее прочесть, но по-русски не умеют.

Идя навстречу их пожеланиям, Замараев даже организовал курсы русского языка.

Однако учебный процесс не пошел дальше басни “Стрекоза и муравей”. Ее читали, как присягу: майор – строчку, потом солдаты хором повторяют; майор – вторую, солдаты опять повторяют. Но повторить всю басню без подсказки слушатели так и не смогли. Все почему-то забывали, что там – между “Был готов и стол, и дом” и “Злой тоской удручена”. А без досконального знания этого первоисточника Замараев не мог перейти к “Му-му” и другим сокровищам русской письменности.

Офицер и солдат – конь и трепетная лань. В смысле в одну телегу впрячь не можно.

А с прапорщиком они лебедь, рак и щука. Прошедшая мимо внимания литературоведов тонкость этой аллегории в том, что все трое могли бы согласованно везти с поклажей воз только в воду. Но тогда они бы его утопили.

Я говорю, разумеется, не о войне, где у всех появляется подобие общей цели – выжить. Я о службе мирного времени. Солдат ее проводит в летаргическом состоянии, мечтая об одном: очнуться, когда настанет дембель, пройтись по родной улице в форме со всяческими неположенными кантиками, выпить и подставить фонарь неверной девице, которую он два года назад второпях объявил невестой. И попробуй-ка увлечь его занимательной лекцией о поражающих факторах ядерного оружия. Ему это – услышать и забыть, а лучше постараться не слышать. Он здоровый человек со здоровыми рефлексами: вот Зинка с разъезда – это поражающий фактор, двоих наградила триппером.

В своем кругу солдаты разные: крутые, шуты, чурки, славяне, деды, молодые. Перед офицерами они одинаково тупы и ленивы, в чем и видят доблесть. Исключение составляет редеющая порода мужичков, которые не умеют работать плохо.

Так что в системе “воз – лебедь – рак – щука” лебедь это, конечно, солдат, рвущийся в облака вовсе не для того, чтобы поднять воз. Не такой он дурак. Он с вялым, но постоянным усилием демонстрирует готовность удрать.

Прапорщику рваться некуда. В народное хозяйство он сам не хочет, а до офицера не дослужится никогда. Он ищет, где глубже, где плохо лежат казенные продукты, или бензин, или, на худой конец, столовские объедки для поросенка.

Роль никому не симпатичного рака остается офицеру. Повернуться спиною к такой компании было бы с его стороны опрометчиво, и он пятится назад, присматривая за вверенным ему возом.

Если вы все еще полагаете, что в этой системе остается место для человеческих отношений, дерзните. Крикните лебедю в сосредоточенно порхающую над вами белую гузку: “Как дела, Вася, что из дому пишут?” Только вовремя захлопните рот и пригнитесь, тогда, может быть, отделаетесь испачканной фуражкой.

Мне, видите ли, попадало в разинутый рот, поэтому я и предостерегаю.

Дерзкий и удачливый солдатский старик Благонравов допек даже прапорщиков, которым вообще-то наплевать на все, что не картошка и не “Запорожец”. Год на его тумбочке стояла фотография тогдашнего министра обороны с простой семейной надписью: “Служи, племянник, с честью!”, и как раз служба, вся система подчинения, поощрений и наказаний разбивалась вдребезги об этот жалкий кусочек полукартона.

Если верить “Книге увольняемых”, не было солдата примернее Благонравова, ибо непримерных в увольнения не отпускают. Если верить “Книге записи больных”, не было солдата его больнее – разумеется, в перерывах между увольнениями. А если верить “листам нарядов”, не было солдата Благонравова вообще. Не маршальскому же племяннику мыть котлы на кухне.

Прапорщики бегали ему за сигаретами. Умные офицеры обходили его стороной, а глупые зазывали на чай – была такая насаждавшаяся свыше традиция: по-домашнему чаевничать с томимыми совсем иной жаждой сержантами. Ну да Благонравов сержантом не был, даже от ефрейтора отказался, и на чай ни к кому не ходил.

Сомнений в подлинности благонравовского снимка не возникало. Мы знали только два вида фотографий членов ЦК: поясной портрет и групповой портрет (в последнем случае портреты иногда пожимали друг другу руки). Так что Благонравову было просто неоткуда переснять или стащить свою карточку, где маршал в прирасстегнутой тужурке сидел разговаривал под яблоней с какими-то полуноменклатурного вида товарищами. Кроме того, Благонравов был его земляком – все, в общем, сходилось, ну, не родной племянник, так двоюродный, маршала же не спросишь.