Кот сидел на чисто вымытом полу, выставил заднюю ногу пистолетом и вылизывал ее, щуря глаза. Коту было не скучно и не весело, торопиться некуда,- "завтра,- думал .он,- у вас, у людей,- будни, начнете опять решать арифметические задачи и писать диктант, а я, кот, праздников не праздновал, стихов не писал, с девочкой не целовался,- мне и завтра будет хорошо".
Виктор и Лиля кончили пить чай. Взглянув на густые, начавшие уже пошевеливаться брови матери, простились и вместе с Никитой пошли из столовой. Анна Аполлосовна крикнула вдогонку:
- Виктор!
- Что, мама?
- Как ты идешь!
- А что?
- Ты идешь, как на резинке тащишься. Уходи бодро. Не колеси по комнате, дверь - вот она. Выпрямись... На что ты будешь годен в жизни, не понимаю!
Дети ушли. В теплой и полутемной прихожей, где мальчикам нужно было поворачивать направо, Никита остановился перед Лилей и, покусывая губы, сказал:
- Вы летом к нам приедете?
- Это зависит от моей мамы,- тоненьким голосом ответила Лиля, не поднимая глаз.
- Будете мне писать?
- Да, я вам буду писать письма, Никита.
- Ну, прощайте.
- Прощайте, Никита.
Лиля кивнула бантом, подала руку, кончики пальцев, и пошла к себе, не оборачиваясь; пряменькая, аккуратная. Ничего нельзя было понять, глядя ей вслед. "Очень, очень сдержанный характер",- как говорила про нее Анна Аполлосовна.
Покуда Виктор ворчал, укладывая в корзинку книжки и игрушки, отклеивал и прятал в коробочку какие-то картиночки, лазил под стол, разыскивая перочинный ножик,- Никита не сказал ни слова; быстро разделся, закрылся с головой одеялом и притворился, что засыпает.
Ему казалось, что всему на свете - конец. В опускающейся на глаза дремоте в последний раз появился, как тень на стене, огромный бант, которого он теперь не забудет во всю жизнь. Сквозь сон он слышал какие-то голоса, кто-то подходил к его постели, затем голоса отдалились. Он увидел теплые лапчатые листья, большие деревья, красноватую дорожку сквозь густую, легко расступающуюся перед ним заросль. Было удивительно сладко в этом красноватом от света, странном лесу, и хотелось плакать от чего-то небывало грустного. Вдруг голова краснокожего дикаря в золотых очках высунулась из лопухов. "А, ты все еще спишь",- крикнула она громовым голосом.
Никита раскрыл глаза. На лицо его падал горячий утренний свет. Перед кроватью стоял Аркадий Иванович и похлопывал себя по кончику носа карандашом.
- Вставай, вставай, разбойник.
РАЗЛУКА
В январе отец Никиты, Василий Никитьевич, прислал письмо.
"...Я в отчаянии, что дело о наследстве задерживает меня еще надолго, милая Саша,- выясняется, что мне придется поехать в Москву хлопотать. Во всяком случае, великим постом я буду с вами..."
Матушка сильно загрустила над письмом и вечером, показывая его Аркадию Ивановичу, говорила:
- Бог с ним, с этим наследством, если из-за него столько неприятностей; всю зиму живем в разлуке. Вот мне даже кажется, что Никита уже начал забывать отца.
Она отвернулась и стала глядеть в черное замерзшее окно. За ним была глухая ночь, такая морозная, что в саду трещали деревья и громко, так, что все вздрагивало, трескались балки на чердаке, а поутру на снегу находили мертвых воробьев. Матушка легонько вытерла глаза платком.
- Да, разлука, разлука,- проговорил Аркадий Иванович и задумался, должно быть, о своей собственной разлуке,- его рука потянулась в карман за письмом.
Никита в это время рисовал географическую карту Южной Америки,сегодня с матушкой было долгое объяснение, она волновалась и доказывала ему, что за праздники он обленился и опустился, готовит из себя, очевидно, волостного писаря или телеграфиста на станции Безенчук. "Вечером вместо глупых картинок,- сказала она,- будешь у меня рисовать Южную Америку".
Никита рисовал Америку и думал,- неужели он забыл отца? Нет. На месте реки Амазонки, там, где скрестились долгота и широта, он видел краснощекое, с блестящими глазами и блестящими зубами, веселое лицо отца - темная борода на две стороны, громкий похохатывающий голос. Можно было часами глядеть ему в рот, помирая со смеха, когда он рассказывает. Матушка частенько упрекала его в беспечности и легкомыслии, но это происходило от его слишком живого характера. Вдруг, например, отцу придет мысль, что лягушки, которыми были полны все три усадебные пруда, пропадают даром, и он целыми вечерами говорит о том, как их нужно откармливать, выращивать, холить и в бочках отсылать в Париж. "Вот ты смеешься,- говорил он матушке, смеявшейся до слез над этими рассказами,- а вот увидишь, что я разбогатею на лягушках". Отец велел городить в пруду садки, варил месиво для прикорму и приносил пробных лягушек домой, покуда матушка не заявила, что либо она, либо лягушки, которых она боится до смерти, и что ей противно жить, когда этой гадости полон дом. Однажды отец поехал в город и прислал оттуда с обозом старые дубовые двери и оконные рамы и письмо: "Милая Саша, случайно мне удалось очень выгодно купить партию рам и дверей. Это тем более кстати, что, помнишь, ты мечтала построить павильон на тополевой горке. Я уже говорил с архитектором, он советует павильон строить зимний, чтобы жить в нем и зимой. Я заранее в восторге, ведь наш дом стоит в такой колдобине, что из окон - никакого виду". Матушка только расплакалась; за эти три месяца не заплачено до сих пор жалованья Аркадию Ивановичу, и вдруг новые расходы... От постройки павильона она отказалась наотрез, и рамы и двери так и остались гнить в сарае. Или вдруг на отца нападет горячка - улучшать сельское хозяйство,- тоже беда: выписываются из Америки машины, он сам привозит их со станции, сердится, учит рабочих, как нужно управлять, на всех кричит: "Черти окаянные, осторожнее!"
По прошествии небольшого времени матушка спрашивает отца:
- Ну, что твоя необыкновенная сноповязалка?
- А что?- отец барабанит в окно пальцами.- Великолепная машина.
- Я видела,- она стоит в сарае.
Отец дергает плечом, быстро разглаживает бороду на две стороны. Матушка спрашивает кротко:
- Она уже сломана?
- Эти болваны американцы,- фыркнув, говорит отец,- выдумывают машины, которые ежеминутно ломаются. Я тут ни при чем.