– После войны не пытались поступить в литинститут? – заинтересовавшись рассказом ветерана, спросил Слава.

– За военные годы отец искурил мои тетрадки со стихами. Для сочинения новых свободного времени не стало. Голодно было после войны в Березовке. Колхоз обнищал, завалился. Это уж после Игнат Матвеевич Бирюков, вернувшись с фронта полным кавалером орденов солдатской Славы, на ноги его поставил. Родители мои состарились. Пришлось на краткосрочных курсах выучиться на тракториста и от зари до зари тянуть механизаторскую лямку. Графоманский зуд возобновился у меня в хрущевскую пору, когда культ личности развенчали. Взялся за перо – вроде получилось. Отправил пару стихов в районную газету. Их напечатали. Послал еще – тоже проскочили. Я осмелел. Запустил большой пакет в «Сибирские огни». Опять победа! Опубликовали подборку на двух журнальных страницах. Познакомиться со мной приехали из редакции поэты Саша Плитченко и Гена Карпунин. Похвалили, помогли составить сборничек карманного формата. Новосибирское издательство его одобрило, но хрущевская оттепель уже кончилась, и областной цензор, чтоб ему долго жить, зарубил мой труд. Де, мол, стихи антисоветские, подрывают устои социализма. Такой приговор ударил меня по рукам. Идти на сделку с совестью и восхвалять репрессивную власть я не мог ни за какие коврижки. На то были причины. Родители мои, имевшие до революции середняцкое хозяйство, оказались кулаками. Колхозники до хрущевской поры, как рабы, горбатились за копеечные трудодни, и паспорта им не давали, чтобы не улизнули из колхозного ярма. Со мной, защитником Отечества, власть тоже поступила, как последняя проститутка. Когда я стал ей не нужен, демобилизовала из армии без копейки в кармане. Дескать, благодари, солдат, Бога, что жив остался. Косточки других, павших в боях за Родину, до этих пор не захоронены и тлеют в лесных урманах…

Голубев воспользовался возникшей паузой:

– С Царьковым вы на почве стихов сблизились?

– Пушкин писал: «Бывают странные сближенья». Так и у нас с Гошей произошло. Контуженный душманами молодой человек потянулся к деду-ветерану, сохранившему ясность мышления. Наверное, сказалось нечто общее в наших судьбах. Гоша впал в стихотворство, как и я, будучи школяром. Первые его стихи напечатали «Пионерская правда» и журнал «Мурзилка». Прочно оседлать крылатого Пегаса парню, как и мне, помешала война. Из Афганистана Гоша вернулся с размозженным затылком. А в задней части черепной коробки находится мозжечок, который влияет на равновесие тела и координацию движений. Врачи сумели поставить инвалида на ноги, однако повреждение мозжечка периодически давало себя знать, и Гошина походка становилась как у матроса в тот момент, когда корабль уже перевернулся. По-другому говоря, ходил будто пьяный. А в последние годы вспыхнул у него рецидив графомании. Имея больную голову, писать хорошие стихи невозможно. Получается безликость языка либо вычурность, когда рождаются нелепые загогулины, типа «Бледный месяц на пруду качает падшую звезду». Здорово, но непонятно. Объяснить, в чем тут секрет, или сам сообразишь?

– Уже сообразил, – не задумываясь, сказал Слава.

– Молодец, быстро смекаешь. А до Гоши такие нюансы доходили туго. Приведу один пример… Приносит он мне стихотворение, посвященное женскому Дню. Читаю: «Российская женщина, русская мать, не знаю, каким тебя словом назвать!». Говорю: «Друг мой, надо думать не только о рифме, но и о смысле. Так ты можешь дорифмоваться до: „Гулять, твою-мать!“. Поскучнел поэт: „Спасибо, Петрович, учту“. Но никакой урок не шел ему впрок. Так и продолжал рифмовать Жучку с „закорючкой“. Случались у него и откровенные заскоки. Прошлой зимой прибегает возбужденный: „Петрович! Гениальное начало стиха придумал, послушай: мороз и солнце – день чудесный“. – „Еще ты дремлешь, друг прелестный“ – сразу продолжил я. Гоша себя – кулаком по лбу: „Идиот! У Пушкина слямзил строку и обрадовался, гениальный дурачина“…

– Андриян Петрович, а у Царькова не было «заскоков», когда он называл себя непризнанным гением Федором Разиным? – вставил вопрос Слава. Заметив на лице Пахомова недоумение, тут же добавил: – Так он назвался кладбищенскому сторожу накануне своей трагедии.

– Федором Разиным? – уточнил старик.

– Или Дразиным. Сторож толком не расслышал.

– Сторожит кладбище, кажется, Митя Чибисов?

– Да, Митрофан Семенович.

– Я с ним в автохозяйстве работал. Он же глухой, как чурка. Говорит, Федор Дразин?…

– Да, так.

– Федор Дразин… – задумчиво повторил Пахомов и через несколько секунд хлопнул ладонью по коленке. – Это ж наверняка Теодор Драйзер!..

– Какая связь между поэзией и прозаиком Драйзером? – удивился Голубев.

– Никакой связи нет. Это шутка пенсионера Моментовича. Жил на нашей улице мой ровесник, бывший адвокат. До революции его мамаша была кухонной служанкой у венценосной семьи последнего российского монарха. На основе ее воспоминаний адвокат настрочил роман о Николае-втором. Опус получился, прямо сказать, неважнецкий. Ни одно издательство не взялось его напечатать. Сидели мы как-то вечерком с незадачливым романистом на этом крылечке и обсуждали свои неудавшиеся судьбы. Неожиданно Гоша Царьков появился. Моментович сразу: «Еще один непризнанный гений! Теодор Драйзер!». Царькову эта фраза втемяшилась в голову. Иногда Гоша вспоминал ее ни к селу ни к городу.

– Не предвидел я такого оборота, – признался Слава. – Считал, что под этим скрывается нечто серьезное.

– Как заметил некогда Эдгар По, мудрость должна полагаться на непредвиденное, – голосом доброжелательного наставника сказал Пахомов.

– В нашей работе, Андриян Петрович, непредвиденного хоть отбавляй. Случай с Царьковым вообще – темный лес…

– Преступники, Вячеслав Дмитриевич, распоясались от безнаказанности. Живем точно по Марксу: «Того, кто украл булку, посадят в тюрьму. А тот, кто украл железную дорогу, будет выбран в парламент».

Голубев перечислил несколько версий гибели Царькова, но Пахомов назвал их несостоятельными. По словам старика, долгов ни больших, ни малых – у Гоши не было, так как оплачивала его «самиздатовские» книги София Михайловна – женщина умная и не зловредная. На рэкет она не жаловалась, хотя Андриян Петрович, беседуя с ней о разгуле преступности, задавал такой вопрос. Личных врагов, которые могли бы свести какие-то счеты, покладистый Царьков не имел. Если же участковому Кухнину кто-то из Гошиных посетителей показался уголовником с растопыренными пальцами, так это предвзятость, вызванная чрезмерной подозрительностью Анатолия, который в каждом незнакомце видит потенциального преступника.

– Кухнин – опытный сотрудник милиции. Предвзятостью он не грешит, – возразил Слава.

– Значит, ошибается, – упрямо сказал Пахомов. – Наверное, Максим-толстый попал к нему на подозрение.

– Кто это такой?

– Книжный продавец. Фамилию не знаю. Месяц назад Гоша в разных газетах и по местному телевидению дал объявление: «Требуются молодые люди для реализации книг. Оплата пятьдесят процентов от каждого проданного экземпляра. Цена договорная». Вскоре Максим подкатил. Взял у Гоши без предоплаты типографскую упаковку книг и пропал бесследно.

– Он местный житель?

– Не знаю.

– На какой машине приезжал?

– На черном японском внедорожнике с никелированными наворотами.

– Как сам выглядит?

– Издали – брито-спортивной наружности. Вблизи – пузатый увалень с пятью волосинками в шесть рядов на лысине. Вылитый Фантомас. Возраст годов под тридцать. Одет был в спортивные брюки и кожаную куртку на молнии.

– Других книжных продавцов не было?

– Прибегали пигалицы школьного возраста, парни какие-то приезжали в «Жигулях». Полистали Гошины сочинения, поморщились и ничего для реализации не взяли. На том Гоша и успокоился. Больше объявлений не стал давать.

– Дорого обходилось издание его книг?

– В последний сборник София Михайловна двадцать пять тысяч вбухала.

– Откуда у нее такие деньги?

– Из магазина «Три мушкетера».