Он признает: да, некогда писал, что «национализация средств производства — неизбежное и желательное следствие социального прогресса». Теперь понял, в чём заключалась его важная ошибка:
«Выяснилось, что индивидуальность является основой творчества. И её основной пружиной была и будет та сила, что выталкивает человека выше уровня коллектива. Выяснилось, что творчество невозможно в том обществе, из которого эта сила удалена. Творчество возможно только в таком обществе, где частной инициативе улыбается надежда и обещано отдельное вознаграждение. Мне лично эта черта человеческого характера не очень нравится. Если бы мне поручили создать Адама и Еву, я построил бы их так, чтоб их ноги бежали сами собой в стремлении делать вещи ради чистой радости творчества, а не ради выгоды. Вот почему я верю, что интеллигенция — элита, особенно художники, которые способны создавать шедевры искусства без надежды на особую выгоду. В сфере же практических дел, как, например, при постройке фабрики, это не происходит и не может произойти. Буржуазия оконфузилась, потому что увидела вокруг себя бедность и страдание. Она была введена в заблуждение, поверив, что социализм является исцеляющей силой. Её сострадание было положительным и полезным, но чувство вины совершенно неуместным. С того дня, как закончилось Средневековье и стала циркулировать кровь творчества… с этого дня и далее миром правит частная инициатива — через инициатора и организатора. Он создал всё, что обогатило человеческую культуру, построил города и проложил дороги, создал юриспруденцию, науку и искусство. Он автор и носитель прогресса…. Тут никому не нужно носить титулы. Тут нет наследственных прав и привилегий — нет и не будет. Никогда миром не будет управлять один класс, ни рабочий, ни крестьянство, никакой другой… Наша идея включает всё человечество и все классы. Она лучше всех других — она вечна, все остальные иллюзорны» (II 99-100).
Здесь мне видится уместным коснуться отношениий Жаботинского с деятелями, которые осуществили его мечту после его смерти и которых Шмуэль Кац назвал в книге английским термином — «лейбористы».
Лидеры рабочих организаций и партий в мандатной Палестине — как эти созидатели будущего Израиля относились к нему и к его движению?
Конечно, враждебно. В немалом числе они прибыли из России и привезли с собой воинственный и нетерпимый дух русской революции, да ещё помноженный на еврейские темперамент и нетерпимость. 20-30-е годы — время драк, побоев, преследований и дискриминации евреев евреями (убийств насчитывалось немного, но только арабские мифоманы ещё верят в легенды о еврейском единстве). Изучая документы, осознаешь: как ни удивительно, но противоречия между рабочими лидерами и Жаботинским не были, как выражались в покойном СССР, «антагонистическими», т. е. непримиримыми.
«Пробуржуазная» идеология Жаботинского сама по себе вообще и не трогала практичных лидеров еврейского социализма. В конце концов, они и сами получали деньги на свои проекты (поселения и прочее) от богатых евреев-капиталистов, банкиров. Где ж ещё добывать деньги? Что, конечно, сильно способствовало ослаблению классовой ненависти внутри самой общины…
Сам Жаботинский объяснил местную вражду так: «Руководители рабочих честные люди, их ни за какие деньги не купишь. Но за гроши на постройку поселений они покупаются» (II 85).
Вейцман, дипломатично ладивший с богатыми евреями, мог достать «гроши», и именно Вейцман настоял на разрыве «лейбористов» с людьми Жабо.
Жаботинский так характеризовал активистов социализма в Палестине: «Они были, как евреи, выходившие из Египта, — духа им хватало только на мятеж. Очутившись в пути, они унесли с собой большую часть токсинов рабства. Один из таких — врождённое почитание богатства».
Как «благородный Атос», Жабо недооценивал деньги, эту кровь политической жизни. «Деньги на сионизм шли не только с банковских счетов, — говорил он, — они шли от сердца». Но «от сердца» на всех не хватало. Их давали только близким людям. Активисты в Палестине не верили в чисто политический подход Жаботинского — и хотели заложить мощный фундамент. Построить поселения, ввезти миллионы евреев, создать вооруженные силы — и уже потом…
В 1934 году, однако, произошло событие, которое обычно недооценивается до сих пор. В Лондоне напрямую встретились Жаботинский с Бен-Гурионом, тогда лидером израильских профсоюзов — Гистадрута.
«В шесть часов я пришел к Пинхасу Рутенбергу и нашёл у него Жаботинского. Я сказал ему «шалом», не подавая руки. Он встал, протянул руку и спросил: «Ты не подашь мне руки?» Я удивился и подал руку». Кац оценивает эти строки: «Начался самый невероятный эпизод в сионистской истории».
Позднее двадцатилетний Бегин спросит вождя: «Как ты мог пожать руку человеку, который так тебя поносил?» — «Я никогда не забуду, что такие люди, как Бен-Гурион и Голомб носили форму Еврейского легиона и уверен, что ради сионизма они без колебаний наденут её снова», — ответил Владимир-Зеэв своему ученику и будущему преемнику.
Бен-Гурион явился на встречу, потому что надеялся переманить к себе «коричневорубашечников» — молодежь Жаботинского, носившую рубашки цвета терракоты, палестинской земли (когда эту форму придумали, о Гитлере не слышал в Палестине никто). «Лейборист» приоткрылся сыну: «Мне всё равно, какую рубашку парень носит, — мне важно, что он делает. Если «Бейтар» не будет нарушать забастовки или предавать еврейский труд, неважно, какую рубашку он носит».
Через месяц встретившиеся лидеры заключили соглашение, по которому обе стороны отказывались от «методов партийной войны», «от взаимного террора и насилия» и главное — от клеветы в адрес противника. Всякое сотрудничество с мандатными властями против еврейских оппонентов отныне объявлялось вне закона. Самым поразительным было, однако, не быстрое заключение соглашения (к слову, не вступившего в силу), а переворот в отношениях лидеров.
Бен-Гурион по натуре был человеком резким и грубым (как выражается Шмуэль Кац, «не отличался изяществом в личных отношениях»), предельно амбициозным, а в борьбе за власть неумолимым — неслучайно его обзывали «полубольшевиком»! И вот — столь жёсткий человек оказался буквально очарован собеседником, тем самым, которого он заочно обзывал «защитником кровососов рабочего класса»…
Вот что он писал после подписания соглашения: «Надеюсь, что ты не будешь на меня сердиться, если я обращусь к тебе как к товарищу и другу, без церемониального «мистер». (Это было письмо к человеку, которого он раньше обзывал «Владимиром Гитлером»! — М. Х.)…Я не сентиментален и думаю, что ты тоже. Но я не высказал тебе всего, что у меня на сердце. Да и теперь не скажу… Что бы ни произошло дальше, уже не изменить того факта, что мы встретились и на много часов забыли, что было между нами. Великая тревога за честь нашего движения… при взаимном доверии и взаимном уважении подвигнули нас на совместные усилия. Этот факт не сотрётся в моем сердце. Будь что будет! С уважением жму твою руку».
Когда коллеги Бен-Гуриона провалили ратификацию соглашения, он отправил «другу и товарищу» новое письмо: «Кроме общественно-политического аспекта есть просто люди… Может быть, нам придётся бороться на разных фронтах. Но что бы ни случилось, лондонская глава не сотрётся в моём сердце. Я многое могу забыть, но не это. И если нам суждено бороться, ты должен знать, что среди твоих врагов есть человек, уважающий тебя и разделяющий твою боль. Рука, которую, как ты думал, я не хотел тебе подать, будет протянута тебе даже в разгар битвы — и не только рука» (II, 365).
Жаботинский ответил через пять дней — уже с вокзала в Париже: «Последние дни я больше, чем когда-либо, стал ненавидеть свой образ жизни. Я устал от бесконечных горестей… Ты напомнил мне, что, может быть, этому наступит конец».
…Жаботинский ясно понимал, что в мире остро не хватает личной порядочности и благородства. Религии, которая, казалось бы, должна привносить в общину мораль, эта задача оказалась непосильной. Религия допускала разные стандарты — в отношениях с евреями и с неевреями. Но этот «допуск» размывал основы личности и проникал в отношения с нерелигиозными евреями, потом — дальше, во внутренние отношения в самих общинах. Иначе и не бывает: двойной счёт развращает, разлагает всё вокруг. Жаботинский возмечтал о новом кодексе поведения еврея, кодексе, который он назвал «адар»: в буквальном переводе это примерно — «блеск славы», а в толковании Жаботинского — «величие».