И далее говорит о проблеме общин Европы в XX веке: «между режимом дисциплины, между казармами, которыми управляет государство, и буржуазным режимом… основанным на либерализме и праве собственности… Вопрос один: способен ли этот режим принять и впитать новые противоядия (коллективные договора, страхование безработицы, большой налог на наследство) и дойти до того, чтобы ликвидировать бедность — сохраняя свой характер и оставаясь… режимом «честной игры. История с нами, и, несмотря на интерлюдии полицейских государств, будущее будет таким, каким мы хотим, чтоб оно было» (там же).

Откуда взялась столь оптимистически-патетическая уверенность? От веры в инициативу, которая изначально заложена в душу человека и вынуждает его, даже помимо воли, менять жизнь в направлении к большей свободе. Он называл это свойство человека очень странным термином — «авантюризмом». Для его товарищей «авантюризм» стал своего рода гимном!

«Серьёзные люди верят, что их метод — расчет, спокойствие, всё, как у «государственных людей», и имеет шансы на успех. Но что подсказывает нам опыт? Опыт — бессовестный плут, он смеётся над «расчётами как у государственных людей» столь же часто, как над легкомыслием авантюристов… Мы помним время, когда все серьёзные люди называли Герцля авантюристом, а задолго до Герцля — других: Гарибальди, Вашингтона, Колумба… Очень трудно определить, где кончается "государственный расчёт" и начинается авантюризм. Мыслитель (но не дурак!) сказал об этом: каждое начало считают авантюрой — до той минуты, когда приходит успех»…

Он верил в инициативу неповиновения злу, инициативу бессильную и малую, но неизбежно сокрушающую ограды несвободы. Стоит ли удивляться, что такой человек не захотел стать диктатором — даже когда «управляемые» сами предлагали ему пост вполне официально.

Так почему же Жаботинский не стал вождём еврейского народа и эту роль история отдала Бен-Гуриону — возвращаемся мы к вопросу, вынесенному в заголовок статьи.

Шмуэль Кац нашёл ответ в рассуждениях польского министра иностранных дел графа Михаила Любенского, знавшего сионистских лидеров, так сказать, по должности. Он сказал активисту-еврею (Шехтману): «Вы знаете, как высоко я почитаю Жаботинского. Я также очень высокого мнения о докторе Вейцмане. Но, по-моему, у доктора Вейцмана больше шансов заручиться поддержкой большинства еврейского народа, потому что его ментальность сродни ментальности среднего еврея в гетто. А ментальность Жаботинского духовно ближе к моей, к ментальности нееврея. Я лучше понимаю Жаботинского, он будит во мне родственный отклик. А для еврея из гетто он, напротив, слишком прост и прям. Его выслушают, ему поаплодируют, но за ним пойдут только те, кто преодолел комплекс гетто» (II, 595).

Неслучайно, видимо, с юных лет Владимира-Зеэва дразнили «гойише коп» («нееврейской головой)…