Борис Пильняк

Простые рассказы

* ВСЕГДА КОМАНДИРОВКА *

I.

Весь день провел на карьере, подкладывал фугасы и рвал известняк. Внизу, в лощине, лежал завод, дымились трубы, к карьеру и от него бегали, поскрипывая вагонетки. Наверху, над обрывами, стояли мокрые сосны. Небо весь день было серым, сырым, дым из труб стлался по земле. Фугасы взрывались с рокотом и дымом.

Шел домой с штейгером Бицкой, уже упала осенняя темнота и ярко горела турбинная. Инженерский поселок лежал по ту сторону, в расчищенном лесу, цементные постройки домиков стояли однообразно, горели, свистели голубые шары фонарей, кидая черные тени от сосновых ветвей и стволов. Кожаная куртка прилипла к спине; верно, также она прилипла и у Бицки. Бицка говорил:

- Дома сейчас чайку, казедка, Серкей Терентьич, шена, Бицка недавно женился.

А в доме инженера Сергея Терентьича Агренева было темно, в окна падал свет фонарей, и лишь в комнате жены, сквозь плотно-сдвинутые двери виднелся свет: - любимая жена, одна на всю жизнь, - чужая. Раздевался, мылся, пошел дождь - зашумел по крыше, взял газету. Вошла горничная, сказала - чай готов.

Анна высокая, тонкая, прекрасная, чужая, стояла у окна, спиной к нему, с книгой; около, на подоконнике стоял стакан, запотело стекло. Не повернулась, сказала - наливай чаю.

Электричество горело ярко и холодно. Пахло клеем от свежих поделок. Не сказала больше ни слова, тонкие пальцы перебирали страницы, - читала стоя, склонив голову. Спросил:

- Ты уйдешь вечером, Анна?

- А? Нет, буду дома.

- Кто-нибудь придет?

- А? Нет никто. А ты уйдешь?

- Не знаю, наверное. Завтра я еду в командировку, на неделю.

- А? Да, в командировку.

Остался, остался бы, говорил, говорил бы бесконечно много - обо всем: о том, что без личного невозможно, без любви нельзя, о своей любви и о тоскливых своих вечерах, - и тоже замолчал.

- Ася спит?

- Да, уже.

На столе, на холодной белой скатерти, в прямых складках стоял никкелевый чайник, одинокий стакан. Ровно щелкали часы.

- Не обманет, не изменит, не уйдет, - а чужая, чужая, и мать.

II.

Мрак окончательно укутал землю, фонари вырезывали в нем белые шары, дождь капал безнадежно, безнадежно ревел заводский гудок.

Шел по квадратным аллеям парка, через парк, к клубу, не дошел, свернул к школе, пошел к Нине: вместе, в маленьком городишке учились - и с тех пор, ибо любовь одна, - он остался для нее навсегда - одним, единственным: металась по России, боролась с собою, с ветренными мельницами своей чести, - не смогла, сломилась, - приехала, чтобы жить подле.

Шел темными коридорами школы, постучал.

- Войдите.

В маленькой комнате, у маленького столика - с книгой, одна, в сером платке, некрасивая, с щекой, покрасневшей от ладони, - и заметил с тоскою, что глаза ее углубились, засветились нежно, встала, кинула книгу.

- Ты, милый? Здравствуй. Дождик?

- Здравствуй. Пришел посидеть.

- Скинь пальто, хочешь чаю, - протянула обе руки; без слов говорила - спасибо, спасибо.

- Как живешь?

- Устаю. Ничего. Очень устаю.

Ставила в игрушечной кухонке самовар, на столе - около тетрадей - раскладывала баночки с вареньем, усадила в единственное кресло, - суетилась, улыбалась, алела щека - не могла померкнуть - на том месте, что подпирала ладонь весь долгий вечер, - любящая, отдавшая все, от которой ничего не надо.

- Не надо... суетиться. Потолкуем... Сядь же.

Так нежно коснулась руки, стала рядом.

- Что, милый? - гладила руку, обжигалась касаниями. Что, милый?

Иногда негодовала, ломала руки, говорила с ненавистью, туманились глаза в возмущении, иногда становилась на колени, молила и плакала, - но всегда была нежною, тою, от которой ничего не надо...

- Что, милый?..

- Устал. Ведь она, - Анна, не любит. Не уйдет, не обманет, не любит. Знаю, - любишь...

Дома стены, холодно. Штейгер Бицка, румяный, весь день шутит, в дождь. Подожжет и стоит у шнурка. Тридцать лет - пять десятых жизни - половина - десять двадцатых. Холостой патрон. Нету ласки. Без личного невозможно.

Показалось - потухла лампа, на глаза легло теплое: ладони. Сначала слова были тихи, потом безумны.

- Уйди, уйди, милый. Иди ко мне, ко мне, - пусть не любишь, - люблю, люблю...

Промолчал.

- Молчишь? Все отдам, все будет. Отдай мне ребенка. Ведь она - она мертвая. Ей ничего не надо. Слы-шишь? - От-дай... Все страданья возьму себе...

Опять вспыхнула лампа, - серенький человеческий комочек упал на узкую девичью кровать.

- - - - - - -

Мрак стал так, что не было видно в двух шагах. Около бараков горланили рабочие и пиликала гармоника. Кто-то свистел во мраке в два пальца, озорно и нелепо гогоча. Фонари по прежнему вырезывали белые круги. Шел, освещая дорогу карманным фонариком, машинально выбирая дорогу, и рядом во мраке, по лужам, спешила за ним Нина. Сосны шумели глухо, и было дико и страшно. Говорил, не думая, что говорит, думал вслух:

- Тебя, Нина, не люблю. Мне от тебя ничего не надо. Анна, Анне - приказал отец. Старая кровь. Анна сказала - никогда не полюбит. Ася растет у нее - люблю ее, дочку мою, - смотрит на меня пустыми глазами, чужая - тоже чужая - моя дочь. Я украл ее мать, - украл ее от небытия. Приду домой и лягу один. Или пойду к Анне, и она примет меня с сжатыми губами. От тебя дочери - не хочу. Зачем?.. Завтра то же, что и вчера.

Уже на инженерском поселке, около дома, вспомнил о Нине, зазаботился:

- Простудитесь, голубушка, и страшно возвращаться...

Постоял против нее, помолчал, протянул руку.

- Ну, всего хорошего.

Прошла мимо ватага парней, кто-то осветил фонарем.

- Ай-да училка. С инженериками. Го-го-го... загоготали, запели враз похабную частушку:

Подавали девки в суд

Земскому начальнику... Э!!

III.

Пред сном раскладывал пасьянс, ел холодный ужин, у Анны был свет, долго стоял у ее двери, постучал. - "Войдите". Зашел на минутку: сидела у столика, с книгой, книгу положила на раскрытую тетрадь-дневник. Когда, когда он узнает, что там?

- Завтра с ранним уезжаю в Москву в командировку. Вот, пожалуйста, возьми денег на хозяйство.

- Спасибо. Когда приедешь?

- Через неделю, - стало быть в пятницу, на той неделе. Ничего не надо?

- Нет. Спасибо, - встала, подошла, поцеловала щеку около губ. - Всего хорошего, прощай, Асю не беспокой.