Но вернемся к моему первому Рождеству. Я вспоминаю, как удивился один гость, когда Она попросила его засечь по часам три минуты. Тот решил, что Она собралась варить яйца всмятку. А когда выяснилось, что ровно через три минуты необходимо вынуть у Хэддока градусник, он просто-напросто расхохотался. Хотя что в этом такого? Ради меня бегали и к Доктору, и к аптекарю, и вообще, чего только не делали.

Кажется, Рождество — очень благоприятный период для тех, кто любит получать подарки. Мне тогда подарили каучуковую кость (надо же было додуматься: намного приятней получить самую обыкновенную баранью ногу) и свитер. В свитере вид у меня был просто идиотский. Я с тоской вспоминал прогулки с Мальчиком, который позволял мне бегать по ночным пустынным улицам. Никакие свитера не были мне нужны тогда — холодно бывает только тем, кто вынужден чинно плестись, боясь получить нагоняй за своеволие. Я очень стеснялся этого свитера и всегда старался спрятаться, как только его вынимали из шкафа. Но самое ужасное ожидало меня в те дни, когда он был в стирке или его не могли найти. На меня надевали ужасную женскую кофту: просовывали передние лапы в рукава и, застегнув на спине молнию, обвязывали мой живот старым шарфом. Эти прогулки были для меня хуже наказания; я упирался и скулил и выходил на улицу, низко опустив голову, чтобы не быть узнанным. У первой же стены я делал свое дело и опрометью бежал назад, в дом, чтобы избежать позора.

В то Рождество я впервые увидел хула-хуп. Это такое цветное пластмассовое колесо. Один из детей бросал его, и оно непонятным образом без посторонней помощи возвращалось назад. Тот же ребенок должен был впрыгнуть в него, не дав ему дотронуться до земли. Это напоминало театр. Все дети крутили вокруг пояса по одному, а то и по нескольку хула-хупов. Я сразу почувствовал себя лучше и принялся скакать вокруг них. А на следующий день все они лежали в лежку, жалуясь на боли в пояснице. Неужели это я виноват? Я ходил от одного к другому, стараясь их приободрить, и чувствовал себя очень виноватым, потому что сам был здоров.

Но иголки дерева, стоящего в столовой, рано или поздно начинают опадать. Моя маленькая подружка очень грустна и не идет, как в предыдущие дни, кататься на велосипеде. Пока ее папа суетится вокруг машины, она медленно доедает свой завтрак. Сестры шепчут ей на ухо: «Не торопись!». «Я стараюсь», — отвечает она. Она так «старается», что проходит уйма времени, и родители решают остаться у нас до ужина. Она прибегает поделиться со мной этой радостной новостью. Но рано или поздно приходится уезжать. Когда стихает за поворотом шум их машины, в опустевшем доме воцаряется непривычная тишина. И все-таки мы проводим вчетвером еще один день. Затем мы возвращаемся в город, и к полудню я понимаю, что в доме нет никого, кроме меня и моей хозяйки, которая совсем не обращает на меня внимания. Мы могли бы поговорить, и обоим стало бы легче; я зеваю, потягиваюсь и подвываю. Ничего не поделаешь — Она даже не поворачивает головы в мою сторону, потому что очень занята: все пишет и пишет что-то на одинаковых белых карточках. Я кладу передние лапы Ей на ногу и придвигаюсь поближе. Мне нужна ласка, мне необходима поддержка. Может быть, Она знает, почему ушла радость и почему так быстро закончились дни свободы и счастья? Конечно, Она все знает и поэтому верит, что они вернутся. Я же понимаю только то, что холодная пустота пришла на смену теплу и радости и что мне еще неизвестно, сколько придется жить воспоминаниями о них. Как же мне быть: экономить свои воспоминания, маленькими кусочками пережевывая их вновь и вновь, чтобы по возможности продлить, или пережить все вновь, зная, что завтра может быть еще прекрасней, чем вчера. Наконец, Она обращается ко мне: «Не грусти, они еще вернутся, а пока что пойдем со мной, я дам тебе пирога…» Что еще остается мне в этой жизни, кроме маленьких радостей? Может, и Рождество повторится еще когда-нибудь.

В последнее время у меня начались неприятности, потому что моя семья решила, что мне лучше оставаться на даче, когда они уезжают в Париж. Из разговоров я сразу понял, что надо готовиться к худшему: к жизни без них. Я напряженно вслушивался, стараясь не пропустить ни слова. Речь шла о сторожах и садовниках. Садовников я знаю, это милейшие люди, одетые по-деревенски, пахнущие землей; их добрые руки часто гладили меня. В Париже я иногда встречал их на проспекте Бретей: жесты их всегда были размеренны и спокойны. Они работали, не ведая усталости, и поливали газоны из шланга для того, наверное, чтобы они лучше пахли. Однажды я рискнул пробежаться по мокрому газону — так надоел жесткий и грубый асфальт. Садовник прикрикнул на меня, но я его совсем не боялся. А вот при слове «сторож» я содрогаюсь: это погоня, это преследование, это резкий звук свистка и еще многое такое, к чему животные питают врожденную неприязнь.

Когда два этих слова были произнесены рядом со словом «Торсэй», я заволновался. Какая связь между загородным домом и сторожем с его свистком? С одним таким типом я уже успел познакомиться. Все называли его «Гвардеец». Его кличка вполне соответствовала его росту и характеру. Он часто преследовал меня, но ни разу не смог поймать и уличить в бродяжничестве. Я уже рассказывал о наших соревнованиях по бегу.

Садовника нашего зовут Альфредом. Имя это мало что говорит о нем самом. Один из дядюшек, большой шутник, называет его «Дедушка Ява». Он действительно очень стар. Когда, привлеченный запахом вскопанной земли, я не удержался от соблазна и разрыл его цветник, он ничуть не обиделся. Он даже сказал, что я помог ему взрыхлить землю. А я и не догадывался, что настолько умен: запросто могу заменить садовника. И решил продолжать в том же духе.

С некоторых пор я стал замечать перемены в нашем владении. В саду появился маленький домик для сторожей. У первых сторожей была маленькая собачка, к которой мне не разрешалось приближаться. Это были старые люди, не выносившие сквозняков. Честно говоря, моя постоянная беготня из дома в сад и обратно, отчего двери постоянно были открыты, ускорила их уход из домика. Потом появилась другая пара. В один прекрасный день, когда жена была у парикмахера, который жил в пяти километрах от нашего дома, муж ушел навсегда, оставив меня одного в доме. Уходя, он сказал мне: «Будь с ней поласковей, когда она вернется вечером. Я должен уйти. Не могу больше переносить эту однообразную жизнь. Я не люблю заниматься садоводством. Я люблю дорогу, я хочу уехать куда глаза глядят: у меня бродяжья душа. И зачем только я согласился приехать сюда? Я виноват перед ней, но больше не могу так жить.» Мой печальный взгляд, к сожалению, не остановил его. Когда женщина вернулась к ужину, она мимоходом погладила меня, а взгляд ее был прикован к белому конверту, лежавшему на столе. Она вынула из него адресованное ей письмо. Я подошел и положил голову ей на колени. Услышав, что она плачет, я горевал вместе с ней; мы тяжело пережили этот трудный момент. Мне было тем более трудно, так как она все не вспоминала, что меня надо покормить, а я стеснялся напомнить.

Дом снова опустел; я с радостью вернулся в Париж и пробыл там до тех пор, пока не появились новые сторожа и не открыли ставни. Я с ними хорошо ладил. У них были котята, которые играли с моим веером-хвостом. А потом пришли те, с кем я живу и по сей день.

Это они привели в дом мать моего сына, они и похоронили бедную старушку в нашем саду. Наверное, однажды и я присоединюсь к ней.

Я еще не рассказывал о чувствах, которые испытал, когда хозяева впервые уехали в город без меня. То воскресенье, на первый взгляд, ничем не отличалось от других. Только со мной все были ласковей, чем обычно, позволяли бегать по всему дому и не ругали за скомканные ковры (на них так здорово кататься по натертым полам, словно по речному льду в морозный день). Как только я учуял запах городской одежды, я уже не отходил от машины.

В воскресные вечера все было не так как обычно. Семья сидела у камина; они играли, смотрели телевизор. Когда я начинал зевать, меня отправляли в комнату, где находилась моя постель. Если меня будил непривычный шум, я быстро вскакивал и скребся в дверь (ее невозможно было открыть самому, так как на ней не было ни ручек, ни кнопок). Меня выпускали, и я ходил полусонный от одного к другому в надежде понять, что же происходит. Слова «быстро иди спать», спокойствие и тишина в доме успокаивали меня, и я возвращался к прерванным сновидениям. Но то воскресенье, которое изменило мою жизнь, не забуду никогда. Я сидел со сторожами на кухне, они гладили меня. Хозяева торжественно пожали им руки и вдруг, виновато взглянув на меня, все трое (Он, Она и Мальчик) выскочили за дверь. Я не мог понять, почему они убегают и зачем меня держат. Машина выехала со двора. Мужчины сидели впереди, а Она — на заднем сиденье. Они смотрели на меня, и, думаю, плакали. Знаете, когда глаза слишком уж блестят… Этот удар потряс меня, я долго стонал и скандалил. Я не верил, что увижу их когда-нибудь, хотя перед отъездом каждый из них сказал: «Мы тебя очень любим. Может быть, нам придется ненадолго расстаться, но мы обязательно вернемся». Но разве что-нибудь поймешь, если не можешь толком поговорить.