Мне совершенно непонятно, почему люди из каждого выхода на улицу устраивают целую историю. Вы только подумайте, сколько раз в день они переодеваются! Один только Мальчик одет весь день в одно и то же. Утром он бегом спускается по лестнице и исчезает почти на весь день. В первый раз я решил, что он со мной играет, и бросился за ним. Как мне хотелось прогуляться ранним утром! Но он отказался взять меня с собой. Пришлось вернуться. Я поднялся наверх и с ужасом понял, что дверь захлопнулась, и я не могу ее открыть. Не смея лаять, я стал скрестись, и меня впустили. Я прилег, далеко выставив передние лапы и втянув плечи. Это приятное упражнение растягивает мне спину и расслабляет меня. Вздох, которым оно сопровождается, немедленно вызывает у окружающих желание пожалеть меня: «Не грусти, мы все тебя очень любим». Ну полное непонимание! Как им объяснить, что я выражаю недовольство или грусть только лаем? Если я переворачиваюсь на спину, они думают, что я чешусь, если я высовываю язык, — что хочу пить, хотя на самом деле мне просто так легче дышать. И если я потягиваюсь, как это делали когда-то и мои родители, то это всего-навсего упражнение, вроде йоги. Наш позвоночник всегда находится в горизонтальном положении и имеет свойство провисать — иногда надо давать ему отдохнуть. Люди считают, что мы ничего не понимаем и довольствуемся лишь сном, едой и питьем. Ах, если бы они могли понять, как мы мудры! Мы не учились в школе, у нас нет никакого образования, но мы подобны слепым, все чувства которых развиты сильней, чем у зрячих. Мы не можем говорить, но чувствуем очень многое. У нас нет рук, зато мы быстро бегаем…

У нас нет образования, но с самого рождения мы уже знаем то, что знали наши родители, которые получили эти знания от своих предков. Мы бессловесны и поэтому не можем никому передать науку, пришедшую к нам из глубины веков. Мы даже сами не догадываемся о том, насколько велико наше знание, и только в нужный момент инстинктивно находим единственно правильное решение. Нам не надо ходить в школу или работать для того, чтобы научиться этому. Независимые и беззаботные, мы всегда точно знаем, какую траву нужно есть и сколько воды необходимо выпить; мы знаем, что надо бегать, чтобы согреться, и что спать надо, свернувшись калачиком подальше от дверей и сквозняков. Все это может показаться детским лепетом по сравнению с кругозором человека, но нам хватает знаний на всю нашу недолгую жизнь.

То новое, что я узнаю каждый день, запоминается мне навсегда. У нас удивительная память. Именно поэтому даже много лет спустя я могу подробно описать все, что делали члены моей семьи в течение дня (если, конечно, я при этом присутствовал).

Я заметил, что распорядок дня у всех людей в городе приблизительно одинаков. Мужчины, например, покидают дом рано утром. Некоторых из них можно встретить в это время на улицах и в магазинах. Они возвращаются пообедать и почти сразу уходят вновь. Дом для них как гостиница. Они покидают его с важным видом, неся под мышкой папки, словно идут в школу. Они возвращаются озабоченные и усталые, часто с газетой в руке — с этим куском бумаги, который так отвратительно пахнет, что я даже близко к нему не подхожу. Собираясь в театр или ресторан, они переодеваются во все темное с длинными рукавами. Зимой костюм их еще более сложен: пальто, шляпа, перчатки, зонтик. Мне-то проще, моя шуба всегда при мне. Но вот в одежде женщин я совсем ничего не понимаю. Дома они всегда одеты во что-то длинное, на улице — в короткое, невзирая на погодные условия. Такое впечатление, что выбор одежды зависит не от погоды, а от их настроения. Но самое смешное, что вечером — даже зимой, даже если идет дождь или снег — они надевают легкие туфли и открытые платья! Правда, они еще носят меха. Когда я увидел одну из таких меховых накидок, то по запаху решил, что это живое существо, которое лежит на спине и не двигается. Потом я заподозрил, что это безжизненное тело одного из моих собратьев. Я долго обнюхивал его. Она с интересом ожидала моей реакции. Поскольку мои опасения не подтвердились, я быстро успокоился, и с тех пор всегда предпочитал меховые шубы любой другой одежде. От них веет псарней, где я родился, и вообще пахнет животными. Однажды Она оставила мою любимую шубу на кровати в спальне. Мне удалось проникнуть туда, когда все ушли. Я потянул ее за рукав, дрожа от волнения и боясь быть застигнутым врасплох. При малейшем звуке я прятался под кровать. Наконец рукав соскользнул на пол, за ним и вся шуба. Я забрался на нее и с закрытыми глазами, словно в раннем детстве, лежа возле матери, принялся лизать и сосать мех, вдыхая запах своего детства, запах родителей. Я впал в такое блаженное оцепенение, что даже не услышал, как кто-то спросил: «А где Хэддок? Что-то его давно не видно!» Меня стали искать, нашли и быстро выдворили из комнаты. Кажется, я «испортил вещь», и ее уже нельзя будет носить. Она преувеличивала: я же не грыз шубу, а лизал. Это лишь предлог, чтобы купить себе новую — я в этом уверен. Они не поняли, что если я и позволил себе немного похозяйничать в спальне, то сделал это вовсе не из вредности. Точно также я обнюхивал кресло, на котором в течение нескольких часов лежала горностаевая накидка. Но разве это можно объяснить?

Однажды вечером я поделился своими наблюдениями за привычками людей с одним псом, которого встретил на прогулке. Он сам видел, как люди устраивают что-то вроде собраний в своих домах. Они к ним долго готовятся, а к приходу гостей наряжаются. На этих собраниях они все вместе едят, а потом разговаривают, пьют разные напитки и играют в бумажки. Это очень забавно выглядит: каждый кладет на стол кусочек бумаги, а потом то один, то другой забирает все себе. У кого больше бумажек — тот и выиграл. Теперь я понимаю, почему они так медлят, прежде чем положить их на стол. Но я никак не возьму в толк, зачем они потом собирают свои бумажки и начинают все сначала. Мой знакомый рассказал о чудесных моментах, проведенных им во время таких встреч возле шуб, и о том, как, обнюхивая их, он пытался представить себе их историю. Он посоветовал мне заняться тем же. «Хорошая мысль, — подумал я, — скорей бы представился случай».

Утром, как я уже объяснял, мы с Вивиан выходили на прогулку. Я прислушивался к ее шагам на лестнице, и в тот момент, когда она открывала дверь, я уже был тут как тут. Она отлично знала, что я тороплюсь, поэтому мы оба бежали по лестнице сломя голову, не замечая консьержки, визит к которой откладывался на обратный путь. Возле выхода я ждал, когда Вивиан прицепит поводок к моему ошейнику, и мы выходили, вернее, я вытягивал ее наружу и тащил до первого автомобильного колеса. Чаще всего я лишь едва поднимал лапу и следовал дальше, если ничто не привлекало моего внимания. Это трудно объяснить, — боюсь, людям этого не понять, но представьте себе, что я приближаюсь к машине и вижу в ней свое отражение. Мне не нравится ее цвет или же посреди колеса блестит что-то вроде странного зеркала, которое искажает все до неузнаваемости; я пугаюсь самого себя и поскорей убегаю. Это не каприз, — просто от испуга все мои желания разом пропадают. Если что-то не нравится, то ведь лучше уйти, правда? Как бы мне хотелось рассказать обо всем, что я чувствую. Тогда бы меня подвели к машине приятного цвета, ну хотя бы красного — он мне все-таки ближе, чем, например, синий. Вот и круги внутри колеса бывают черными, и тогда они меня совсем не пугают, потому что я в них не отражаюсь.

Затем мы идем дальше, и под моими лапами проплывает асфальт уличных тротуаров. Я всегда стараюсь идти у обочины дороги, чтобы в случае необходимости поднять лапу на шину одного из стоящих вдоль нее автомобилей. Окажись «под рукой» дерево, я, конечно, предпочел бы его, но такое бывает только в ночные прогулки или за городом. Достигнув края тротуара, мы изменяем направление: необходимо как можно скорей перейти улицу и добраться до другого тротуара. По асфальту проезжает много машин, все они непрерывно движутся. Это вам не стоящие рядком автомобили, чьи шины только и ждут вас, — здесь все гораздо сложней, все так и норовят на вас наехать. Мне кажется, что, если бы мы замешкались хоть на минуту посреди дороги, ни одно из этих чудовищ даже не остановилось бы. А это уже не шутки. К тому же Вивиан все время подгоняет меня: «Быстрей, быстрей! Осторожно, они нас задавят!» Так что мои выводы таковы: с машинами можно дружить только тогда, когда они спокойно стоят вдоль тротуаров и дают мне возможность поливать их сколько угодно. Но они становятся злыми, если внутри сидит человек — даже тот, самый добрый, который, став пешеходом, всегда остановится погладить меня. Выводы о влиянии машины на поведение человека я сделал на основе личных наблюдений. Ну как не испугаться, если посреди улицы слышишь из окошка проезжающей машины: «Эй, психи, вам что, жить надоело!?» Но стоит водителю ступить на тротуар, грубое «Отвали с дороги, чертов пес!» превращается в умиленное «Сколько же лет этому красавцу?» Ничего не поделаешь — приходится быстренько «отвалить с дороги».