Но у нас нашёл я Луизу в смятении, а комнату Ренаты пустой, причём на полу валялись её вещи, некоторые части одежды, какие-то лоскуты, верёвки, — и всё обличало, что кто-то здесь поспешно готовился к отъезду. Конечно, я догадался сразу, что произошло, и охватил меня крайний ужас, как неопытного мага, который втайне заклинал демона явиться и вдруг упал ниц при его страшном появлении. В волнении начал я расспрашивать Луизу, но она немногое могла объяснить мне.

— Госпожа Рената, — так бормотала Луиза, — сказала мне, что вы попрощались с нею и что она уезжает на несколько дней. Она приказала мне помочь ей собрать её вещи, но запретила за ней следовать. Я же никогда не возражаю господам и делаю всё, как они прикажут. Вот только удивило меня, что у госпожи Ренаты вся рука была в крови, ну да я ей рану перевязала чистым полотном.

Спорить с глупой старухой или бранить её было бесполезно, и я, не отвечая на её причитания, побежал, с непокрытой головой, на улицу. Мне казалось, что Рената не могла уйти далеко, я надеялся нагнать её, упросить, умолить вернуться. Я толкал редких вечерних прохожих, я сам натыкался на стены и без толку, с сердцем, бьющимся, как молот кузнеца, пробегал улицу за улицей, пока не послышался звон уличных цепей и не замелькали там и сям во мраке переносные фонари. Тогда я понял бессмысленность своих поисков и вернулся к себе, потрясённый и растерявшийся.

Хотя утешал я сам себя соображением, что не успела, конечно, Рената выйти из города, прежде чем заперли ворота, однако всё же первая ночь, которую я провёл без неё, была поистине страшной. Сначала я бросился в свою постель и ждал мучительно, против всякого вероятия, что вот раздастся стук в дверь и вернётся Рената, — встречая каждый шорох, как надежду, как предзнаменование. Потом, вскочив, я стал на колени и начал молиться с тем же исступлением, с каким молилась сама Рената, заклиная Всевышнего вернуть мне её, вернуть во что бы то ни стало, какой бы ценой то ни было. Я давал сотни обетов, исполнить которые клялся, если только Рената вернётся: клялся заказать тысячу обеден, клялся положить десять тысяч поклонов, клялся пойти пешком ко Гробу Господню, соглашался отдать взамен все другие радости жизни, какие ещё могли ожидать меня в будущем, — сам понимал всю нелепость своих обетов и всё же произносил их, сжимая руки. Потом бросился я в опустелую комнату Ренаты, где всё ещё было живо ею, ложился на её постель, на ту простыню, к которой она ещё вчера прижимала своё тело, целовал её подушки и грыз их зубами, воображал Ренату в своих объятиях, говорил ей все страстные, все нежные слова, которые не успел сказать за дни нашей близости, и бился головой об стену, чтобы чувством боли вернуть себе сознание. Не знаю, как не потерял я рассудка в ту ночь.

Настала заря, и я был уже на ногах, я уже искал Ренату по городу, уже стерёг её у городских ворот и на пристанях, откуда отходят барки. Но я не нашёл Ренаты нигде, я не дождался её дома, — она не вернулась ко мне ни в тот день, ни на следующий, ни в целый ряд других дней, — она не вернулась в ту свою комнату больше никогда.

Не сумел бы я описать в подробностях, как я прожил первые дни после ухода Ренаты, ибо в моей памяти они слились в одно мутное пятно, как при тумане сливаются в одно — гавань, и окружные дома, и мечущиеся на пристани люди. Но никогда прежде, даже воображая, как мы расстанемся с Ренатою, не мог я допустить, что с такой неодолимостью схватит меня в свои когти тоска, словно горный орёл малого ягнёнка, и что окажусь я настолько беззащитным и беспомощным пред натиском безумных, неисполнимых желаний. В те дни всю мою душу наполняло до краев, и свыше края, сознание, что счастие моей жизни — в одной Ренате, и что без неё — нет для меня смысла видеть день или встречать ночь. Месяцы, проведённые мною с Ренатою, представлялись мне временем эдемского блаженства, и при мысли, что я мог утратить его так легкомысленно, я готов был в ярости кричать самому себе все проклятия и бить самого себя по лицу, как презреннейшего негодяя.

Конечно, исполнил я всё, что только было в моих силах, чтобы разыскать Ренату. Я подробно опросил, не жалея подачек, всех сторожей у городских ворот, не проходила ли, или не проезжала ли через эти ворота женщина, подобная Ренате. Я навёл все возможные справки в гостиницах, монастырях и всех других местах, где могла бы она найти приют, причём, сознаюсь, в безумии своём, обращался с вопросами даже в публичные дома. Я не постыдился вынести свой позор на улицу и пошёл со своими жалобами и просьбами к тем нашим соседкам Катарине и Маргарите, с которыми одно время водила странную дружбу Рената. Но на все мои розыски получал я лишь пожимание плеч, а в иных случаях, когда расспрашивал с излишним волнением и слишком страстной настойчивостью, — и жестокие насмешки или просто брань в ответ.

В то же время, хватаясь за бессмысленную надежду — повстречать Ренату где-либо на перекрестке, неустанно обегал я улицы и площади города, простаивал часами на пристанях и рынках, входил во все церкви, где любила молиться Рената, и воспалённым взглядом всматривался в коленопреклонённые образы, мечтая различить среди них слишком знакомую фигуру. Тысячу раз представлял я себе, как, столкнувшись внезапно с Ренатою где-нибудь в узком проходе, схвачу я её за плащ, если она торопливо захочет бежать прочь, упаду на колени в уличную грязь и скажу ей: “Рената, я — твой, опять — твой, навсегда и совсем! Возьми меня, как раба, как вещь, как Господь Бог берёт душу! Делай со мною что хочешь: сомни меня, как горшечник свою глину, приказывай мне, — я буду счастлив умирать для тебя!” Говоря короче, пережил теперь я сам, со всей точностью, всё то, что переживала когда-то Рената, ища безумно своего Генриха на улицах Кёльна, и думаю я, что мои чувства ничем не разнились от её огненного безумия тех дней.

В вечерние часы, которые проводил я дома, открывались мне безмерные просторы отчаяния, и время до утра было для меня порою безжалостной пыткой, которой подвергал я сам себя. Несмотря на то, унизительным казалось мне прибегнуть к какому-либо успокаивающему средству, и я не хотел выпить ни стакана вина, предпочитая встречать скорбь лицом к лицу, без забрала, как честный рыцарь на поединке, чем купить временное спокойствие ценою забвения о Ренате. Снова, как в первую ночь без Ренаты, переходил я из одной комнаты в другую, то запирался у себя, чтобы не видеть, не помнить вещей, к которым прикасалась Рената и на которые мне нестерпимо было смотреть, то опять кидался на ту самую постель, в которой она спала, целуя подушки, к которым прижимались её щеки, стараясь вспомнить все нежные слова, которые она произносила. Усталость смыкала мне наконец глаза, и тогда во сне она поникала в мои объятия, прижималась к моей груди своим маленьким, хрупким телом, или шла ко мне навстречу из зеркальных зал, торжествующая, как царица, мне дарующая венец, или, напротив, входила бледная, больная, истомлённая, простирая руки, прося защиты… Я просыпался, словно падая с высокой башни счастия во мрак и холод своего отвержения…

Так провёл я в мечтаниях несколько дней, а потом овладело мною последнее отчаянье и безнадёжность крайняя, так что не стало у меня сил даже для поисков. Я круглые сутки оставался в своих комнатах, наедине с тоской, словно преступник, запертый в тюрьме вместе с дикой обезьяной, которая каждый миг опять бросается на него и его душит своими цепкими руками. Порой призывал я к себе Луизу и начинал в сотый и сто первый раз расспрашивать её об обстоятельствах, при которых ушла Рената, особенно упорно повторяя вопрос: “Так она сказала, что уезжает лишь на время?” — и мучил бедную старуху до тех пор, пока она, качая головой, не уходила от меня сама. Тогда предавался я воспоминаниям о Ренате, перебирая в уме все дни и часы, какие мы с нею провели, подобно тому как скряга пересыпает с ладони на ладонь скопленные им монеты, и иногда смеясь от радости, как идиот, когда в памяти вдруг всплывало забытое слово, забытый взгляд Ренаты. А то ещё выдумывал я всякие приметы, одну нелепее другой, которыми не то чтобы обольщал, но как-то тешил себя. Так, смотря в окно, я говорил себе: “Если справа по улице сейчас пойдёт мужчина, то Рената ко мне вернётся”. Или так: “Если я сосчитаю, не сбившись, до миллиона, то она ещё в Кёльне”. Или ещё: “Если я вспомню по именам всех своих товарищей по университету, то я встречу её завтра”. И в таком состоянии бессилия и безволия проходили опять дни, и мне становилось всё более странно подумать о том, что я могу вернуться к людям, а образ самой Ренаты уже казался мне не воспоминанием о живом человеке, но каким-то святым символом.