Сны жуков.

Я сделал мысленную заметку позднее записать этот факт.

— И ваш креш-брат знает, что вы сейчас чувствуете? — спросил Пол.

— Думаю, да.

— И что же? — вмешался Гэри, слишком медленно пережевывая питательную плитку.

— Прямо сейчас, — сказал Канакаридес, — страх.

Четвертый день выдался идеально ясным и абсолютно спокойным.

Мы собрались и стали пересекать траверс еще до того, как первые лучи солнца осветили гребень. Холодно было, как у ведьмы за пазухой.

Я упоминал, что эта часть маршрута была, возможно, наиболее тяжелой технически, по крайней мере, пока мы не достигнем последней вершинной башни. Но, кроме того, она была самой красивой и волнующей. Словами этого не опишешь: для того чтобы по-настоящему оценить почти абсурдную крутизну этого отрезка пути, нужно видеть снимки, и даже это вряд ли позволит вам ощутить все величие пейзажа. Северо-восточное ребро поднимается рядами бесконечных, кинжально-острых снежных карнизов, причем каждый склон почти отвесен.

Перейдя на ребро, мы взглянули вниз, на гигантский серак, нависший над истоптанной площадкой нашего Лагеря Номер Три, примостившегося на самом краю. Отсюда он казался куда более огромным, каким-то деформированным и, очевидно, крайне ненадежным, особенно после сильного снегопада и бури. Не стоило и упоминать о том, до чего же нам повезло. Даже Канакаридес, похоже, был рад убраться оттуда.

Двести футов по траверсу — и мы поднимаемся на лезвие ножа. Заснеженный гребень в этом месте настолько узок, что мы способны оседлать его, свесив ноги с очень-очень крутой крыши.

Ничего себе крыша. Один скос падает вниз на тысячи футов к тому, что когда-то было Китаем. Наши левые ноги, включая три лапы Канакаридеса, нависают над бывшим Пакистаном. В эру «CMG» любой военный корабль Синкьянгского Гонконга или индийское судно отряда по борьбе с наркотиками могут в любой момент подлететь сюда, зависнуть в пятидесяти футах и сбить нас прямо с гребня. Но мы на этот счет не тревожимся. Уже само присутствие Канакаридеса — надежная гарантия.

Пока что это был самый высокий подъем, и наш приятель жук усердно трудился, чтобы не отстать. Мы с Полом и Гэри обсуждали это прошлой ночью, опять шепотом, пока Канакаридес спал, и решили, что этот отрезок слишком крут, чтобы передвигаться в связке. Мы шли парами. Пол, разумеется, вместе с Канакаридесом, а я — с Гэри. Солнечные лучи скользили по откосу, согревая нас, пока мы перебирались с одной стороны «ножа» на другую, следуя самой безопасной линии, пытаясь держаться подальше от наиболее опасных и надеясь пройти как можно дальше, прежде чем солнце начнет растапливать снег и наши «кошки» уже не смогут вонзаться в него на нужную глубину.

Мой слух ласкали сами названия инструментов, которые мы использовали: крючья, колышки, ледовые винты, карабины, жумары. Я люблю точность наших движений, даже когда дышится тяжело и голова тупеет: вполне естественные симптомы на такой высоте. Гэри пробивал дорогу в стене льда и снега, а иногда и в скале: «кошки» одного ботинка с силой вонзаются в склон, найдены три точки опоры, прежде чем ледоруб вырывается и перемещается на несколько футов выше. Я стоял на крошечной площадке, которую вырубал в снегу, страхуя Гэри, пока тот не достигал конца отрезка шнура длиной в двести футов. Потом он крепил свой конец шнура крюком, колышком или ледовым винтом, продолжая страховать себя, и наступала моя очередь вонзать «кошки» в снежную стену, поднимавшуюся почти вертикально к голубому небу, всего на пятьдесят—шестьдесят футов надо мной.

Ярдах в ста позади Пол и Канакаридес проделывали то же самое. Пол впереди, богомол страхует, потом они менялись местами — Канакаридес поднимался, а Пол страховал и немного отдыхал, пока напарник работал ледорубом.

С таким же успехом мы могли находиться на разных планетах. Нам было не до разговоров. Каждая унция воздуха использовалась для попытки сделать следующий натужный шаг, сосредоточиться на возможно точном размещении ног и ледорубов.

Команде альпинистов двадцатого века, наверное, потребовалось бы много дней, чтобы одолеть этот траверс, установить стационарные веревки, вернуться в Лагерь Номер Три, чтобы поесть и выспаться и позволить другим командам прокладывать путь с того места, где кончались веревки. Такой роскоши нам никто не предоставил. Приходилось взять этот траверс за одну попытку и двигаться вверх, пока стоит хорошая погода, иначе мы проиграем.

И я любил все это.

После пяти часов подъема я вдруг осознал, что вокруг меня порхают бабочки, и посмотрел на Гэри, находившегося в двухстах футах впереди и надо мной. Он тоже видел бабочек: маленькие цветные пылинки, пляшущие и вьющиеся на высоте 23 000 футов над уровнем моря. Интересно, что вообразит себе Канакаридес? Посчитает, что на подобной высоте такое встречается каждый день? Но, возможно, так оно и есть. Мы, люди, не так часто бываем здесь, чтобы точно знать.

Я покачал головой и продолжал втыкать шипы и ледоруб в этот невероятный откос.

Солнечные лучи падали почти горизонтально, когда все мы спустились с острия ножа в верхней части траверса. Ребро в этом месте было по-прежнему головокружительно крутым, зато расширялось настолько, что мы могли встать на него и посмотреть на наши отпечатки в снегу. Даже после многих лет восхождений я с трудом верил, что мы смогли одолеть такой путь.

— Эй! — завопил Гэри. — Я гребаный великан!

Он махал руками и глазел на Синкьянг и ледник Годуин-Остен, простирающиеся на много миль внизу, под нами.

Высотная болезнь, — решил я. — Надо бы дать ему успокоительного, сунуть в спальный мешок и стащить вниз, как корзину с бельем.

— Давай! — вопил мне Гэри, тревожа холодный сухой воздух. — Стань гигантом, Джейк!

Он продолжал размахивать руками. Я оглянулся. Пол и Канакаридес тоже подпрыгивали, правда, осторожно, чтобы не сверзиться, вопя и хлопая в ладоши. Зрелище было еще то: представьте Канакаридеса, сгибающего свои богомоловы лапы в шести направлениях одновременно — суставы вращаются, бескостные пальцы болтаются, словно большие червяки.