Крестьянская жизнь и ее улучшение. Полеводство, садоводство и огородничество, скотоводство, птицеводство и скотолечение. Травосеяние. Пчеловодство. Производство, промыслы и ремесла. Лечение болезней, распространенных в деревнях, и сбережение здоровья.

Книги по устройству потребительских обществ, производительных артелей, кредитных товариществ, сельскохозяйственных обществ, общин и вообще разных видов коопераций и т. п.

Работа с «Посредником» и его авторами приносила Сытину высокое моральное удовлетворение.

– Я отдыхаю душой на чистом деле «Посредника», – говорил он.

Конечно, увеличивались и доходы издателя, расширялось его производство.

Расширился круг знакомых писателей, художников, авторов.

В издательской конторе Сытина стало оживленней. Часто приходили писатели Гаршин, Короленко, Лесков, Засодимский, Станюкович и Немирович-Данченко, художники Репин, Кившенко, Касаткин и другие.

Идея Льва Толстого – дать народу нужную, полезную, правдивую книгу – счастливо совпадала с духовными устремлениями Сытина.

В одной из бесед с писателем Данилевским Толстой говорил о народной литературе:

«– Более тридцати лет назад – когда некоторые из теперешних писателей, в том числе и я, начинали только работать в русском государстве, грамотных считалось десятками тысяч; теперь, после размножения сельских и городских школ, они, по всей вероятности, считаются миллионами. И эти миллионы русских грамотных стоят перед нами, как голодные галчата с раскрытыми ртами, и говорят нам: „Господа родные писатели, бросьте нам в эти рты достойной вас и нас умственной пищи: пишите для нас, жаждущих живого литературного слова, избавьте нас от всех тех лубочных Еруслан Лазаревичей, Милордов, Георгов и прочей рыночной пищи. Простой и честный русский народ стоит того, чтобы мы ответили на призыв его доброй и правдивой души. Я об этом много думал и решился, по мере сил, попытаться на этом поприще“».[1]

Эти мысли Толстого о служении литературы народу были понятны и близки писателям, знавшим свой народ и его духовные запросы, они глубоко проникли в сознание Сытина.

Сохранившиеся от тех дней письма Сытина Толстому, написанные с простой и деловитой задушевностью, свидетельствуют об этой увлеченности. Вот одно из таких писем:

Через несколько дней Сытин шлет Толстому другое письмо, и третье, и дальше – больше. В каждом из них информирует его о том, как идут дела. Иногда Сытин поторапливает Льва Николаевича прислать скорее рукописи для новых изданий, чтобы можно успеть отпечатать их к ярмарке.

Не всегда книги «Посредника» под редакцией Черткова и Бирюкова выходили аккуратно и быстро. Вмешивалась и препятствовала цензура. Красный карандаш цензора разгуливал по печатным страницам, и нередко на обложке и титуле книги появлялось зловещее слово «арест» и указывалось подлежащее изъятию количество экземпляров и ставился штамп: «Главное управление по делам печати, библиотека неповременных изданий, уничтоженных по суду».

Единственный экземпляр попадал в эту уникальную библиотеку, а весь тираж предавался огню. Сжигали тайно и сжигали публично. В Уральске, например, администрация проявила особое «усердие»: костер из книг, не одобренных министерством просвещения, пылал на площади посреди города. Однако, невзирая даже на эти средневековые способы препятствий, книга пробивала себе путь в народ.

Одновременно с широким изданием книг «Посредника» Иван Дмитриевич продолжал по-прежнему издавать картины и книжки лубочного содержания. Они также находили сбыт в деревне, там, где читатели, осилив азбуку, еще не успели набить себе оскомину на лубочных изданиях.

Сытинское производство росло. Расширялась типография, увеличивалось число усовершенствованных машин. Один за другим стали открываться его собственные книжные магазины в крупных городах России.

Писатели охотно шли к нему, предлагали свои услуги. Сытин иногда спорил с ними, но всегда находил общий язык, – он умел кончать всякий спор миром.

…Сытин полностью доверял книжной редакции товарищества, однако предпочитал принимать от авторов рукописи сам, непосредственно. Возьмет рукопись, посмотрит, разборчив ли почерк, взглянет, сколько в ней страниц, взвесит на руке, прикинет в уме, каким тиражом может выпустить, на какого читателя рассчитывать, и скажет цену:

– Гонорар такой-то, могу сейчас выдать аванс, если хотите.

Кто из авторов не хочет аванса! Сытин откладывает рукопись в сторону, пишет записку в бухгалтерию…

Бывало и раскричится:

– Да что вы! По миру меня хотите пустить? От вашей книги я предвижу убыток…

Побрякает на счетах: выходит убыток такой-то.

Как-то, еще давно, в первые годы своей деятельности, когда Сытин сам издавал и сам продавал лубочные картины, к нему в лавку пришел взлохмаченный и рассерженный поэт-ярославец Леонид Николаевич Трефолев.

Пришел и, не здороваясь с издателем, закричал:

– Как понять прикажете? Как? В вашей лавке продается картина «Камаринский мужик»! Это моя песня! А что с ней наделано в литографии? Название изменено, текст искажен, фамилия автора не указана!.. Ох ты, господи еси! Неужель я неизвестен, как писатель, на Руси?!

– Тише, тише, все уладится, – пытался смирить его Сытин. – Я хочу работать, развивать общее дело. Не надо шуметь. Мы еще друг другу пригодимся.

Отношения издателя с поэтом наладились, но гонораром Трефолева осторожный и скуповатый Иван Дмитриевич не баловал. А поэт, как и многие из пишущей братии, нуждался. Сытин любил его, уважал. Читал его злые вирши в «Осколках» и в рукописях и считал, что некоторые из стихов небезопасны для самого автора.