Дивился на своего старшего сынка писарь Дмитрий Сытин, радовался, но хвалить его не торопился: как бы похвалой не испортить. Говорят: «Не торопись хвалить, чтобы не стыдно было хаять». И только жене своей Ольге иногда по-доброму отзывался о сыне:

– И памятью хорош: почти весь псалтырь назубок; и руки у него ко всякому делу тянутся. А бережлив-то как! Не в меня, отца, весь в тебя он, мать, уродился, особенно бережливостью.

Что верно, то верно, с детских лет Ванюшка становился бережливым. И как это не приметить отцу с матерью: несет ведро воды из колодца аккуратно, ни капли не прольет. Уронит крошку хлеба на пол, поднимет, обдует со всех сторон, поглядит и скажет: «Эта крошка не меньше как из трех колосков, надо было им вырасти, измолотиться, на мельнице смолоться, в печи испечься… Не пропадать добру. Господи благослови» – и кроху кладет в рот. Пуговица на ниточке болтается – не даст оторваться. Сам – иголку в руки и прикрепит. В Солигалич босой бежит, сапоги за ушки связаны и через плечо перекинуты. Зачем в теплынь обувать сапоги – износить всегда успеешь. Не знал в эти юные годы Ванюшка Сытин, кем ему хотелось быть. Умишком своим прикидывал: сначала идти в город в услужающие, а потом бы в приказчики… И был к тому довод: по арифметике в школе первым шел, любая задача – под силу.

…После одного запоя с припадками отец Ванюшки лишился в волостном правлении места. По родству и знакомству удалось Дмитрию перебраться в Галич, более живой городок, и там он устроился на службу в земство. Появились проблески небольшого семейного счастья. На двадцать два рубля жалования в месяц как не жить, если мука ржаная рубль пуд?.. Да и Ванюшка не топтался на месте, подрастал, скоро и ему быть не на харчах у отца с матерью, не обузой, а помощником.

В уездном Галиче, рядом в Шокше-селе и в Рыбацком на берегу многорыбного озера жил в ту пору народ рукодельный, бойкий и не бедный. Галичане с давних пор через Вологду и Череповец, а то и через Москву – железной дорогой – большими артелями отправлялись в Петербург. Они там очень нужные люди: стены штукатурили, потолки расписывали, голых дев и амуров со стрелами малевать так обучились, что никто с художниками-галичанами сравниться не мог. Были и торгаши из галичан, мелкие лотошники, и приказчики, умеющие покупателя обжулить и хозяина обворовать. Одним словом, люди ловкие, не хуже грязовчан и ярославцев…

Из Питера они обычно возвращались ненадолго с деньгами, обзаводились хозяйством, строили себе уютные крашеные домики с палисадами и резными мезонинами, оставляли многодетных жен и снова отправлялись в Питер.

Пришла пора начинать жизнь и подростку Ванюшке.

Первая узкая калиточка открылась в широкий недетский мир, – это была поездка Ванюшки Сытина со своим дядей на Нижегородскую ярмарку. Для тринадцатилетнего парнишки путь от Галича в Нижний, через Кострому по Волге был открытием мира. По Волге шли баржи с товарами из Питера, с низовьев Волги к Рыбинску за колесными буксирами тянулись караваны с мукой, с чугуном и железом из далеких уральских краев, с притоков Камы.

В Нижнем Новгороде Ванюшка Сытин вместе со своим дядей подрядились у коломенского купца-меховщика торговать вразнос меховыми изделиями. Дядя уже не первый год ездил «внаймы» к этому купцу и считал делом выгодным торговать чужим товаром. Можно остаться без прибыли, если товар не пойдет, но зато в убытке никогда не будешь. Этот нетрудный комиссионный прием торговли с мальчишеских лет усвоил Ванюшка, а впоследствии использовал сам, когда стал торговать картинками и книжками с помощью офеней.

– В ярмарочном водовороте, в шуме и гомоне гляди в оба за покупателями, чтобы не разворовали чужой товар. Есть такие ловкачи, что из промеж глаз нос украдут и не заметишь, – предупреждал дядя Ванюшку. – На первых порах поглядывай за публикой, а потом и вразнос тебе товарец доверю…

Поторговал Ванюшка вразнос шапками, меховыми рукавицами, выдубленными овчинами, – дорогих лисьих мехов и каракулей хозяин не доверял. Но и на этом деле за ярмарку получил с купца Ванюшка, при готовых харчах, двадцать пять рублей. На следующий год опять на ярмарку. Добыл тридцать рублей и не вернулся к родителям в Галич; решено – плыть глубже, искать, где лучше.

Коломенскому купцу он приглянулся: услужливый, исполнительный, порядочный, не воришка. Для службы в лавке такой парень будет клад. И купец соблазнил его ехать в Москву.

– Есть хорошие знакомые, устрою по меховой части. Благо с этими товарами ты на двух ярмарках свыкся.

После нижегородских ярмарок, бурных, веселых и сутолочных, древняя русская столица не так сильно поразила Ванюшку Сытина. Верно, очень много церквей, но до сорока сороков далеко. Сорок на сорок – тысяча шестьсот, такое число называлось для красного словца. Во всяком случае, церквей множество, часовен – тоже; если перед каждой останавливаться да молиться, то, пожалуй, и работать будет некогда.

Не угадал Ванюшка по меховой части. Там уже место было занято. Но у хозяина две лавки: меховая и книжная.

– Вот если в книжную, тогда пожалуй… Можно в «мальчики» принять, услужающим. Сколько тебе лет-то? – спросил седобородый древний старик, хозяин лавки, Петр Николаевич Шарапов.

– Четырнадцать…

– Ну, тогда года на три-четыре в мальчики приму, а там дальше видно будет. Сходи помолись вот тут рядом в часовенке у Сергия Радонежского и приходи в лавку. Дело найдем, корм и ночлег – все будет не в обиду.

Книжная лавка Петра Шарапова находилась на бойком месте в центре Москвы, у Ильинских ворот. Над воротами возвышалась зубчатая башня с конусообразной надстройкой. На верхушке башни поскрипывал от ветра железный флажок на стержне. Рядом с проездом часовенка, а возле нее, под затертой временем вывеской, – не бедная и не богатая торговля книгами и картинами, дешевыми и невзрачными. У Петра Николаевича своя небольшая типолитография, свои печатники, приказчики и мальчики на побегушках.

Должность мальчика считалась «собачьей должностью». А те небогатые хозяева и купчики, которые не держали при себе услужливых мальчиков, сплошь да рядом собакам своим давали кличку Мальчик – знай, дескать, наших, и у нас есть свои «мальчики»…

Спустя полвека Сытин пишет такие строки:

«Мне было 14 лет. Я был велик ростом и здоров физически. Всякий труд мне был по силам. Моя обязанность была быть „мальчиком“. Вся самая черная работа по дому лежала на мне: вечером я должен был чистить хозяину и приказчикам сапоги и калоши, чистить ножи и вилки, накрывать приказчикам на стол и подавать кушанье; утром – приносить с бассейна воду, из сарая – дрова, выносить на помойку лохань и отбросы, ходить на рынок за говядиной, молоком и другими продуктами. Все это выполнялось мною чисто, аккуратно и своевременно, за что через год я был уже „камердинером“ хозяина, служил в его покоях вместе с его близким слугой и допускался в древнюю молельню – счищать пыль и чистить серебряные и золотые части риз на иконах, которых были десятки…»

Владелец книжной лавки Петр Николаевич был в преклонных летах, но крепок физически, так что в случае надобности, мог воздействовать на мальчиков вицей, а для взрослых приказчиков находил более строгие меры расправы. Но больше всего он действовал уговором, «божьим словом». Чтил он древние иконы и книги «дониконианского» письма. В досужее время, под праздники, вечерами, сам справлял в домашней молельне службы и проводил душеспасительные беседы, вспоминая заступника старой веры, сожженного в Пустозерске протопопа Аввакума.

– Упрямый, судари мои, он, касатик, был; за хулу, возведенную на самого царя и никонианцев, мученическую смерть принял. К самому морю-окияну был препровожден и в срубе томился под стражей, а ретив был до самой смерти, – восхищался Шарапов Аввакумом в присутствии своих богомольных приказчиков, печатников и мальчиков. – Вот уж кто умел постоять за веру по апостольскому учению! Бывало, царю Федору писал: «А что царь-государь, кабы ты мне волю дал, я бы их, никонианцев, что Илья-пророк, всех перепластал бы во един день. Не осквернил бы рук своих, но освятил, перво бы Никона, собаку, рассекли бы на четверо, а потом бы никониан…» Вот как! Даже царей Аввакум не боялся! Вот господняя Самсонова силушка была в человеке…