Не стану распространяться о впечатлении, произведенном этой повестью; скажу только, что, когда я вернулся в Петербург, в самый день известных пожаров Апраксинского двора, – слово “нигилист” было подхвачено тысячами голосов, и первое восклицание, вырвавшееся из уст первого знакомого, встреченного мною на Невском, было: “Посмотрите, что ваши нигилисты делают: жгут Петербург…” Я испытал тогда впечатления разнородные, но одинаково тягостные. Я замечал холодность, доходившую до негодования, во многих мне близких и симпатичных людях, я получал поздравления, чуть не лобызания от людей противного мне лагеря, чуть не врагов. Меня это конфузило и огорчало; но совесть не упрекала меня; я хорошо знал, что я честно и не только без предубеждения, но даже с сочувствием отнесся к выведенному мною типу… Мои критики называли мою повесть “памфлетом”, упоминали о “раздраженном”, “уязвленном” самолюбии; но с какой стати стал бы я писать памфлет на Добролюбова, с которым я почти не видался, но которого высоко ценил как человека и талантливого писателя?”

Дело доходило даже до обвинения в пасквилянстве. Но все же в приведенных словах только слабый отзвук того волнения и шума, которые вызваны были появлением “Отцов и детей”. Можно положительно сказать, что роман был прочитан даже такими людьми, которые со школьной скамьи не брали книги в руки. Панаева рисует нам любопытную картину этого общего возбуждения…

“Однажды, – рассказывает она, – я сидела в гостях у одних знакомых, когда к ним явился их родственник, отставной генерал, один из числа тех многих недовольных генералов, которые получили отставку после Крымской войны. Этот генерал, едва только вошел, уже завел речь об “Отцах и детях”.

– Признаюсь, я эту дребедень, называемую повестями и романами, не читаю, но куда ни придешь – только и разговоров, что об этой книжке… Стыдят, уговаривают прочитать… Делать нечего, – прочитал… Молодец сочинитель; если встречу где-нибудь, то расцелую его! Молодец! Ловко ошельмовал этих лохматых господчиков и ученых шлюх! Молодец!.. Придумал же им название – нигилисты! попросту ведь это значит глист!.. Молодец! Нет, этому сочинителю за такую книжку надо было бы дать чин, поощрить его, пусть сочинит еще книжку об этих пакостных глистах, что развелись у нас!

Мне также пришлось видеть перепуганную пожилую добродушную чиновницу, заподозрившую своего старого мужа в нигилизме на основании только того, что он на Пасхе не поехал делать поздравительные визиты знакомым, резонно говоря, что в его лета уже тяжело трепаться по визитам и попусту тратить деньги на извозчиков и на водку швейцарам. Но его жена, напуганная толками о нигилистах, так переполошилась, что выгнала из своего дома племянника, бедняка-студента, к которому прежде была расположена и которому давала стол и квартиру. Но у добродушной чиновницы исчезло всякое сострадание от страха, что ее муж окончательно превратился в нигилиста от сожительства с молодым человеком. Иные барышни пугали своих родителей тем, что сделаются нигилистками, если им не будут доставлять развлечений, т. е. вывозить их на балы, театры и нашивать им наряды. Родители, во избежание срама, входили в долги и исполняли прихоти дочерей. Но это все были комические стороны, а сколько происходило семейных драм, где родители и дети одинаково делались несчастными на всю жизнь из-за антагонизма, который, как ураган, проносился в семьях, вырывая с корнем связь между родителями и детьми. Ожесточение родителей доходило до бесчеловечности, а увлечение детей – до фанатизма”.

К величайшему сожалению, приходится отметить тот факт, что общество совершенно не поняло романа. Оно толковало его именно в том смысле, что он был “ниспровержением нигилистов”. Вышло недоразумение грандиозное, почти невероятное, не имеющее примеров в истории литературы. Посмотрите, как схожи свидетельства двух лиц, враждебно расположенных друг к другу, – самого Тургенева и Головачевой: Тургенев говорит, что ему приходилось пожимать руки “почти врагов”; Головачева свидетельствует об отзыве “генералов”. Да! Вышло что-то непостижимое: лучший роман Тургенева, и несомненно самый прогрессивный, был забракован прогрессивной русской публикой… Молодежь обиделась до такой степени, что решилась прямо и демонстративно выказать это и не прислала Тургеневу обычного почетного билета на концерт в пользу нуждающихся студентов.

В недоразумении, произведенном “Отцами и детьми”, повинна прежде всего зло и умело написанная статья в “Современнике” под заглавием “Асмодей нашего времени”. Статья эта была, если можно так выразиться, пущена по горячим следам романа и, благодаря громадному влиянию журнала, безусловно достигла своей цели. Г-н Антонович старался доказать, что таких людей, как Базаров, нет и что это не тип, а карикатура, созданная Тургеневым специально для того, чтобы излить на юную Россию свой гнев и отвращение. Заметно также желание развенчать Тургенева вообще. “Новый роман г-на Тургенева, – читаем мы, – крайне неудовлетворителен в художественном отношении… с первых же страниц, к величайшему изумлению читающего, им овладевает некоторого рода скука… когда действие романа развертывается, ваше любопытство не шевелится, ваше чувство остается нетронутым… мы, правда, и не ожидали от г-на Тургенева чего-нибудь особенного и необыкновенного”, – и т. д., и т. д. Об отношении автора к своим героям критик “Современника” говорит: “ Г-н Тургенев питает к ним какую-то личную ненависть и неприязнь, как будто они лично сделали ему когда-нибудь обиду и пакость, и он старается отомстить им на каждому шагу как человек, лично оскорбленный; он с внутренним удовольствием отыскивает в них слабости и недостатки, о которых и говорит с дурно скрываемым злорадством и только для того, чтобы унизить героя в глазах читателя: посмотрите, дескать, какие негодяи мои враги и противники”. Ясно, куда метит г-н Антонович: ему непременно хочется, чтобы читатель видел в романе не художественное произведение, а памфлет против личных каких-то врагов. Дальше идет настоящая травля Базарова и Тургенева. Базаров оказывается скопищем всех семи смертных грехов, плотоугодником, чуть ли не дураком, а Тургенев – чем-то вроде Булгарина.

Г-н Антонович не такой человек, чтобы писать по личному раздражению: в романе Тургенева он, очевидно, усмотрел общественное зло. Он хотел не Базарова, а героев “Что делать?” – Рахметова или таких прекрасных учеников радикального пансиона, как Лопухов или Кирсанов. Базаров же, как мы сейчас увидим, многими своими чертами напоминает Рудина. Он склонен к меланхолии, к созерцанию, у него есть барские замашки: он любит, например, шампанское, а Никитушка Ломов (Рахметов) ест что придется и обедает куском ветчины с черным хлебом. Г-ну Антоновичу нужен был деятель, а Базаров все же держится еще в стороне от настоящей общественной работы. Как же смел Тургенев выставить его представителем молодого поколения? Итак, следовало доказать, что Базаров – ничтожество и пародия.

Заступаться за Базарова я не буду; если читателю нужна его защита как человека, пусть он перечтет блестящие статьи Писарева “Базаров”, “Реалисты”: лучшего адвоката, чем Писарев, найти нельзя. Но что же такое Базаров в самом деле: герой, вождь, ничтожество?… Мне кажется, что это натура двойственная, что, в сущности, и вызвало такие недоразумения. Я не вижу причины сомневаться, что сам Тургенев отнесся к нему совершенно искренне и не только не думал унизить его, а, напротив, идеализировал. “Как, – писал он Ф-вой, – и вы, вы говорите, что я в Базарове хотел представить карикатуру на молодежь. Вы повторяете этот… извините за бесцеремонность выражения – бессмысленный упрек! Базаров – это мое любимое детище… на которое я потратил все находящиеся в моем распоряжении краски… Базаров – этот умница, этот герой – карикатура!” То же повторяет он в письме к Салтыкову: “Скажите по совести, разве кому-нибудь может быть обидно сравнение его с Базаровым? Не сами ли вы замечаете, что это самая симпатичная из моих фигур… но я готов сознаться, что я не имел права давать нашей реакционной сволочи возможность ухватиться за кличку, за имя (“нигилист”)”.