— Так, значит, вы свободны? — уже смелее спросил Герман.

— Да, свободна, — промолвила девушка.

— Я люблю вас! — воскликнул Герман.

— И я люблю тебя, — отозвалась Берта.

— И вы согласны выйти замуж за меня? — вскричал Герман.

Ни слова не отвечая, Берта встала, подошла к шкафчику, достала из выдвижного ящика два кольца, показала их Герману, затем так же молча вынула из шкафчика венок из флердоранжа и свадебную вуаль. Потом она надела вуаль, поверх нее — венок и, обернувшись к Герману, проговорила:

— Я готова.

Герман невольно вздрогнул при этих словах. Однако он зашел слишком далеко, чтобы останавливаться на полпути. К тому же, чем рисковал он, неимущий лучник, у кого не было даже собственного клочка земли и для кого одно только столовое серебро, украшенное гербом владельцев замка, представляло целое состояние?

Так что он подал руку своей нареченной и кивнул в знак того, что готов следовать за ней.

Ледяная рука коснулась его пылающей ладони; открыв дверь, Берта повела его темным коридором, освещенным лишь тусклым светом выступившей из-за облаков луны: призрачный свет ее лился в узкие окошки вдоль коридора. Коридор заканчивался лестницей, ведущей куда-то вниз, в полную темноту. Дойдя до этого места, Герман невольно затрепетал, остановился и хотел уж было убежать, но рука Берты сжала его руку, как ему показалось, со сверхъестественной силой, и он последовал за девушкой, отчасти повинуясь увлекавшей его силе, отчасти стыдясь изменить данному слову.

Тем временем они спускались и спускались по лестнице; вскоре на Германа пахнуло сыростью и он понял, что они очутились в каком-то подземелье. Сомнения его рассеялись: лестница кончилась, они ступили на ровный пол подвала.

Шагов через десять Берта приостановилась и, повернувшись, проговорила в темноту:

— Идемте, батюшка.

Затем она вновь повлекла за собой Германа.

Однако еще через десять шагов она вновь остановилась и, на этот раз повернувшись в другую сторону, промолвила:

— Идемте, матушка.

И вновь двинулась вперед, но лишь затем, чтобы еще: через десять шагов вновь остановиться и в третий раз обратиться с призывом:

— Идемте, сестрицы.

И хотя Герман совершенно ничего не видел, ему показалось, что сзади слышатся шаги и шелест платьев. В это мгновение он задел головой какой-то свод, но Берта кончиком пальца толкнула камень, и тот поднялся: за ним находился вход в ярко освещенную церковь. Выйдя из склепа, они очутились перед алтарем. В то же самое время на клиросе приподнялись две плиты и глазам Германа предстали родители Берты в тех же костюмах, в каких они были изображены на портретах, что он видел в комнате, где ужинал, а за ними из-под плит нефа появились монахини, жившие некогда в близлежащем аббатстве, которое вот уже лет сто стояло в развалинах. Итак, можно было начать венчание, все были в сборе: жених и невеста, родители и гости. Не было лишь священника, но по знаку Берты мраморный епископ, изображение которого было высечено на могильной плите, поднялся со своего места и встал перед алтарем. Тут Герман раскаялся в своей беспечности; он готов был отдать не один год жизни, лишь бы вновь оказаться в караульной возле спящих товарищей. Но какая-то нечеловеческая сила влекла его, и, словно в страшном сне, он не мог ни закричать, ни кинуться прочь.

Тем временем Отон пробудился и, вполне естественно, первым делом посмотрел туда, где должен был стоять на страже Герман: там никого не было. Отон вскочил, вспомнив, что, уже совсем засыпая, видел, как появилась какая-то женщина. В ту минуту он подумал, что это сновидение, но исчезновение Германа придало этому сну некую реальность. Отон поглядел на дверь — он точно помнил, что во время его дежурства она была закрыта, а теперь она была распахнута.

Но ведь могло случиться, что Герман устал и незаметно уснул. Отон подобрал какую-то ветку и, запалив ее от огня в очаге, обошел спящих товарищей, но так и не нашел Германа. Тут проснулся старый лучник: настала его очередь дежурить. Отон рассказал ему о случившемся и просил покараулить, пока он сам пойдет разыскивать пропавшего товарища. Старик покачал головой и объявил:

— Так, значит, он видел хозяйку Виндекского замка. Тогда он и впрямь пропал.

Отон умолял старика объяснить, в чем тут дело, но тот решительно не хотел говорить об этом. Однако слова его о хозяйке замка не только не отбили у Отона желание отправиться на поиски Германа, а, напротив, подстегнули его. Он чувствовал, что здесь происходит нечто таинственное и сверхъестественное, и его отважное сердце заранее испытывало гордость от сознания, что можно будет проникнуть в эту тайну. К тому же ему нравился Герман: за два дня совместного путешествия он нашел в нем храброго и веселого спутника и его жаль было бы потерять. Наконец, он свято верил в спасительную силу чудотворного медальона, привезенного из Палестины одним из его предков — медальоном этим тот коснулся гробницы Христа. Отон неукоснительно и благоговейно носил на груди эту реликвию, подаренную ему в детстве матерью.

Как ни отговаривал его старый лучник, Отон лишь все более укреплялся в своем намерении и наконец при свете своего импровизированного факела вошел в соседнюю комнату, дверь которой по-прежнему оставалась открытой. Ничего особенного он там не заметил, лишь вторая дверь тоже была распахнута. Отон решил, что Герман прошел через эту комнату куда-то дальше, и направился по длинной анфиладе покоев, пока не добрался до праздничного зала.

По мере того как Отон приближался к залу, ему стали слышаться какие-то голоса; он прислушался, и вскоре все сомнения его рассеялись — в самом деле, неподалеку кто-то разговаривал, но голос Германа там не слышался. Однако полагая, что собеседники могли сказать ему, где Герман и что с ним произошло, юный граф подошел к двери и замер на пороге, пораженный странным зрелищем, представшим перед его глазами: стол, который мы уже видели, по-прежнему стоял накрытым и был ярко освещен, но за столом сидели совсем иные сотрапезники — портреты сошли с холста, вышли из рам и сидели друг против друга, величаво и неспешно беседуя, как полагается особам их возраста и положения. Отон не поверил себе: представшие перед ним люди манерами и выражениями, казалось, принадлежали к минувшим векам и разговаривали на старинном немецком языке времен Карла Лысого. Тем внимательнее Отон стал следить за тем, что там говорилось и делалось.

— Вопреки всем вашим резонам, дорогой граф, — говорила меж тем женщина, — я и впредь буду настаивать, что брак, который заключает сейчас дочь наша Берта, есть не что иное, как мезальянс, подобного которому еще не было в нашем роду. Фи! Какой-то лучник…

— Сударыня, — отвечал ей супруг, — вы совершенно правы, но вот уже более десяти лет, как ни одна живая душа не появлялась в этих развалинах, а хозяин, которому служит наша дочь, не столь разборчив, как мы с вами, — для него душа и есть душа… К тому же, под одеждой лучника может биться весьма достойное сердце. Свидетелем тому — юный Отон, явившийся сюда, дабы воспрепятствовать их союзу. Вот он стоит и нагло слушает наш разговор. И если сейчас он не вернется к своим товарищам, я собственноручно разрублю его вот этим мечом!

При этих словах, повернувшись к двери, на пороге которой застыл онемевший от изумления юноша, граф выхватил меч и двинулся к незваному гостю, но шел он медленно и скованно, подобно автомату, приводимому в движение ловко устроенными пружинами, а не живыми мускулами.

Отон следил за его приближением с невольным ужасом. Однако он намеревался защищаться и принять бой, кем бы ни был его противник. Но, видя, с каким необычным врагом предстоит ему драться, он сообразил, что помимо материального оружия здесь необходимо прибегнуть к оружию духовному, поэтому, прежде чем выхватить меч, сотворил крестное знамение.

В тот же миг факелы погасли, стол исчез, а старый рыцарь и его супруга исчезли как наваждение. Отон совсем было растерялся, но, не слыша более голосов и не видя перед собой никакого противника, вошел в зал, мгновением ранее столь ярко освещенный, а теперь погрузившийся во тьму, и при свете своего смолистого факела убедился, что фантастические собеседники вновь заняли свои места на портретах, и лишь глаза старого рыцаря казались живыми и угрожающе следили за юношей.