Несколько минут он барабанил по фанерной двери, пока с нее не посыпалась белая вспузырившаяся краска. Похоже, косяк пытались рубить. Зарубка в виде буквы «Т» была глубокой и свежей, словно рубили небольшим топориком.

   Из дальнего конца коридора выкатился толстяк, заросший до бровей рыжей бородищей. Он был далеко не студенческого возраста, но держался вполне по-хозяйски. Почесывая голый живот, вернее торчащую из-под красной майки желтоватую тыкву, как у божков-бодхисатв из крашеного гипса, он безмолвно взирал на усилия следователя.

   – Кого ищем, батя? – наконец выронил золотое слово лохматый мужик.

   – Да хоть одну живую душу, – пробормотал вспотевший следователь. – Похоже, у вас тут Мамай войной прошел. Люди-то где?

   Мужик крякнул неопределенно и развел руками. Вадим показал ему удостоверение.

   – Вы помните Юрия Реченко? Он жил в этой комнате…

   – А… Ментяра, что ли? – Разочарованный собеседник развернулся и, шаркая стоптанными шлепанцами, поспешил обратно в свой медвежий угол. «Там, на Ямайке, где красные майки», – тянул он неотвязную песню.

   Но, раздумав, с полпути вернулся резвой рысцой.

   – Помню ли я Маленького принца? Да я как сына его любил. Золотая голова. Рожден Сократом! Только он… фьюить – и на звездочку, очарованный странник!

   – А сосед его где? Тоже на звездочке?

   – Нет, Филиппинец изредка заходит, тут у него цветочки, оранжерея даже… Только он тоже малость помешан.

   – На чем же он помешан?

   – На любви, конечно… А ты мне нравишься, мент. Есть в тебе что-то нордическое, стойкое.

   – Это с ним у Реченко война была?

   – С ним…

   – Что не поделили?

   – Да из-за розочки, нашли из-за чего. В общем, когда умерла Офелия, Гамлет отвез ее в крематорий.

   – Стоп! От чего умерла Офелия?

   – Да так, встала ночью и перепутала дверь с окном… Короче, она «летала» по ночам… Одинокий прах ее наш Гамлет высыпал в горшочек и посадил белую розу, эмблему печали. А Маленький принц неосторожным взмахом ноги опрокинул сию гробницу.

   – Да, жуткая история. А как фамилия Филиппинца?

   – А кто его знает. Филиппинец он и в Африке… Филиппинец.

   – Ладно, бывай, Робинзон Крузо. Придет Филиппинец, предъявишь ему вот эту визитку, чтобы срочно позвонил!

   Вадим поспешил на воздух. Теперь он был почти спокоен. Вдохнул в распирающую грудь талую свежесть. После того как он перестал курить, запахи стали острее, он машинально сорвал и положил на язык веточку, слыша, как проливается на язык молодая горечь. В вечернем воздухе потянуло кипарисовой смолкой и теплым медом. Невдалеке белела церковка с граненой, воздушной колокольней. «Поэзия должна быть грустновата…» А ведь лучше не скажешь, чем сказал когда-то отец народов, языкознания и всех сопредельных наук.

   Скорее туда, где в окошках теплятся золотистые огоньки. Он постоит в цыплячьем тепле свечек и испытает тихое сердечное умиление от своей малости и затерянности в мире.

   Внезапно что-то засвербило между лопаток, так всегда бывает, когда кто-то невидимый смотрит в спину. Резко обернувшись, он успел заметить: от треснувших окон общежития отпрянула красная майка.

   Служба закончилась, храм был почти пуст. Вадим скомкал в руке кожаную кепку и встал за колонну, в тень.

   Прошел священник в сухо шуршащей рясе. Оглядел Вадима с ласковым вниманием, едва заметно кивнул ему, как знакомому. Батюшка был, несомненно, новой формации – из образованных; бывший юрист, врач-психиатр, а то и режиссер, а может быть, рок-звезда, сподвигнутый на путь духовный внезапным прозрением. Голубые глаза его были умиленны и пронзительно умны, как и положено практикующему лекарю душевных недугов.

   – Вы на исповедь? Проходите. – Священник обратил на Вадима безоблачные голубые глаза.

   – Нет, спасибо! – Хрипловатая бестактность скрежетом резанула мягкую настороженную тишину храма. Вздрогнула и закрестилась маленькая, горбатая старушонка, по храму прошла волна шорохов, словно встопорщились сотни крохотных ушек, спрятанных в темноватых углах и под тяжелыми драпировками лилового бархата.

   Вадим догадался, что сделал что-то не так. Острое язвящее зернышко упало в душу и заронилось в тайные ее складки. Щупальца-корешки потянулись к чему-то, прежде острому и стыдному, а теперь уже обкатанному слизью и твердым панцирем, как жемчужина, прежде бывшая куском мутноватого кварца.

   Вся его несомненно грешная жизнь уже неотменимо произошла. Но в полных запредельной синевы глазах приходского батюшки она бы обесцветилось, как в будущем пекельном пламени, и стала бы втрое отвратительнее, как бессмысленное и грязное слово, сказанное при ребенке. А главное, она, его жизнь, утратила бы свою нужность, жестокую мужественную опору и земную оправданность в мире холодном и грубом. «Оставь все и иди за мной». Нет, всего оставить он не мог и не хотел, а на половину никогда бы не согласился строгий и скорбный Бог, взирающий с креста.

   Опустив плечи и ступая как можно тише, Вадим Андреевич вышел из церкви.

   – Братан, огоньку не найдется?

   У дверей церкви коробилась и растекалась в сумерках угловатая фигура. Человек приплясывал от холода и, как зябнущая птица, втягивал голову в плечи. Не дожидаясь ответа, он споро подбежал к Вадиму. Это был мужичонка из свойских, что встречаются в России повсеместно, сухощавый, неприметный, вроде бы даже и без своего собственного лица. Но Вадим был благодарен ему. Он привычно шуранул по карманам и махнул рукой.

   – Прости, друг, бросил. Хотя подожди… – В следовательском чемоданчике еще валялся затисканный коробок. Вадим никогда не пользовался зажигалками, ему нравилось вживую «кресить» пламя.

   Вскоре робкий огонек вылепил обрюзгшее изношенное лицо и сквокший, как примороженный овощ, нос.

   – Ты бросил… А я вот закурил… – Мужик жадно затягивался, словно соску тянул, и лицо его становилось осмысленнее, яснее. – Жену жду. – Он кивнул на церковную дверь. – Спасибо, командир. Замерз тут, как цуцик, хочешь глотнуть? У меня тут есть немного…