Уверовав в способности Виолетты, я обратился к своему приятелю-драматургу с просьбой написать рекомендательное письмо к одному преподавателю драматического искусства.

Вручая мне конверт, приятель с усмешкой заметил, что нелишне предупредить Виолетту о возможных домогательствах со стороны г-на X.

Виолетта отправилась к г-ну X. в моем сопровождении, и я лично передал ему письмо своего друга. Прослушав три роли, он согласился со мной, что при ее способностях наибольших успехов она добьется, изображая смешное и забавное.

Он начал разучивать с ней роль Керубино. Три недели или месяц все шло как нельзя лучше, но однажды вечером Виолетта бросилась мне на шею и, покачав головой, решительно заявила:

— Я больше не хочу ходить к господину X.

Я стал ее расспрашивать.

Произошло то, что и предвидел мой друг. Четыре или пять первых уроков учитель обходился с ученицей как с сестрой, однако мало-помалу, под предлогом, что надо научить ее согласовывать жест со словом, стал давать волю рукам, и Виолетте пришлось отбиваться от нескромных прикосновений, позволительных любовнику, но никак не педагогу.

Виолетта расплатилась за полученные уроки и прекратила эти занятия.

Нашли другого преподавателя.

Этот начал подобно своему предшественнику, и кончилось все примерно так же.

Как-то зайдя в кабинет нового наставника, она обнаружила на письменном столе раскрытую книгу, лежавшую на месте Мольера, которого они обычно репетировали.

Книга была непристойная, с бесстыдными гравюрами, и взгляд Виолетты, естественно, остановился на ней. Она называлась «Тереза-философ».

Название ни о чем Виолетте не сказало, однако первая же встретившаяся в книге гравюра оказалась достаточно красноречивой.

Возможно, книга попалась ей на глаза случайно. Виолетта рассудила иначе и отказалась от услуг подобного наставника.

Виолетта была страстной, но не распутной. За три года знакомства мы с ней — то вдвоем, то втроем — исчерпали репертуар самых смелых любовных ласк, однако ни одной непристойности не сорвалось с ее губ.

Расплатившись со вторым преподавателем, мы задумались, как избегать впредь неприятностей такого рода.

Задача оказалась не из легких. Все обдумав, я решил подыскать педагога-женщину.

Я обратился за советом к одной своей знакомой — известной актрисе; та порекоменовала некую весьма одаренную особу, успешно выступавшую на подмостках Одеона и театра Порт-Сен-Мартен. Звали ее Флоранс. Правда, в данном случае приходилось выбирать между Сциллой и Харибдой, поскольку Флоранс слыла одной из самых пылких трибад Парижа.

Все знали, что она не желает выходить замуж и никогда не заводит любовников.

Полученные сведения я обсудил с графиней и Виолеттой.

Зная по опыту о всех неприятностях, которые несет любви рассеянный образ жизни, я ничуть не стремился расширять наш тесный союз. Но мне хотелось всячески содействовать артистической карьере своей юной возлюбленной.

После недолгих колебаний я обстоятельно побеседовал с графиней; огонек в ее глазах живо свидетельствовал, насколько взволнована она предметом нашего разговора. Итак, я склонял ее стать обожательницей знаменитой актрисы, затем представить Виолетту в качестве начинающей, в чьей судьбе она принимает участие, и, разыграв сцену ревности, строго-настрого предписать Флоранс быть сдержанной со своей ученицей.

В ту пору Флоранс была на вершине успеха — ей удалось создать сценический образ, как нельзя более соответствующий бурному разнообразию страстей, какими ее щедро наделила природа.

Графиня, не испытывавшая ни малейшего отвращения к роли, которую ей предстояло играть, сняла на месяц маленькую литерную ложу в театре Флоранс.

Там Одетта представала в мужском обличье — и настолько достоверно, что обмана не раскрыл бы и Лаферрьер; ложа была устроена так, что приподняв зеленую ширму, графиня оставалась скрытой от глаз зрителей, и ее видела только актриса.

Надо признать, что Одетта была восхитительна в своем оригинальном костюме, включавшем редингот из черного бархата на атласной подкладке, брюки цвета морской волны, замшевый жилет и вишневый галстук; в сочетании с черными усиками и черными бровями она вполне могла сойти за восемнадцатилетнего денди.

Рядом с ней на стуле неизменно покоился огромный букет от г-жи Баржу, модной тогда цветочницы, и в нужную минуту он летел к ногам Флоранс.

Получая в течение нескольких вечеров подряд букеты по тридцать — сорок франков, актриса наконец удостоила взором ложу, откуда они исходили.

Она обнаружила там миловидного юношу, судя по наружности ученика коллежа; он показался ей таким красивым и забавным, что у нее даже вырвалось сожаление: «Ах, не будь это мужчина!»

И на другой день, и на третий — тот же восторг со стороны поклонника, та же досада со стороны актрисы.

На пятый день в букет было вложено письмо.

Флоранс заметила его, но из безразличия к нашему полу решила, что вскроет конверт, лишь вернувшись домой.

Отужинав в грустном одиночестве, она, сидя у камина, предалась размышлениям, и тут ей вспомнилось письмо.

Вызвав горничную, она приказала:

— Мариетта, в том букете, что прислали сегодня вечером, была какая-то записка; разыщи ее.

Поскольку серебряного подноса не было, Мариетта принесла записку на фарфоровом блюде.

Флоранс развернула послание и стала читать. С первых же строк от ее былого равнодушия не осталось и следа. Вот что в нем было написано:

«По правде говоря, восхитительная Флоранс, я пишу Вам с краской стыда на лице, но участь каждого человеческого существа в некоторой степени предопределена. Мне было суждено встретить Вас и полюбить — не ждите, что я напишу: „Полюбить как безумцу «. Будьте снисходительны, ибо мне следует признаться, что я вовсе не то, за что себя выдаю, и сказать: «Я Вас полюбила как безумная“.

А теперь поднимайте меня на смех, презирайте, отвергайте: мне дорого все, что исходит от Вас, даже оскорбления!

Одетта».

Дойдя до слов «Я Вас полюбила как безумная», Флоранс вскрикнула.

Она вызвала горничную, от которой у нее не было секретов, и сказала ей, сияя от радости:

— Мариетта, Мариетта, это оказалась женщина!

— Я и раньше догадывалась, — ответила горничная.

— Бестолковая! Что же ты мне тогда не сказала?

— Да боялась ошибиться.

— Ах, — прошептала Флоранс, — до чего она, должно быть, хороша!

Флоранс умолкла, словно стараясь пытливым взором проникнуть сквозь мужской наряд графини; минуту спустя она томным голосом спросила:

— Где же эти букеты?

— Госпоже прекрасно известно, что, посчитав, будто они подарены мужчиной, она велела их выбросить.

— А сегодняшний букет?

— Пока цел.

— Давай-ка его сюда. Мариетта принесла букет.

Флоранс взяла его и, с удовольствием разглядывая цветы, произнесла:

— Роскошный букет, ты не находишь?

— Ничем не лучше остальных.

— Неужели?

— На другие госпожа даже не взглянула.

— О, к этому я не буду столь неблагодарной, — усмехнулась Флоранс. — Помоги мне раздеться, Мариетта.

— Надеюсь, госпожа не станет держать его в спальне.

— Почему бы и нет?

— Все цветы в нем издают сильный запах — что магнолия, что туберозы, что сирень; от них сильно разболится голова.

— Не страшно.

— Умоляю госпожу позволить мне унести этот букет.

— Посмей только к нему прикоснуться.

— Желаете задохнуться, сударыня, — воля ваша.

— Если можно задохнуться от аромата цветов, то не считаешь ли ты, что предпочтительнее смерть скорая, среди цветов, чем длящееся три или четыре года угасание от чахотки, которая, по всей вероятности, и сведет меня в могилу.

И Флоранс несколько раз сухо кашлянула.

— Если госпожа и умрет через три-четыре года, — рассуждала Мариетта, спуская платье по бедрам хозяйки, — то только по своей вине.

— На что ты намекаешь?

— Я прекрасно слышала, что вчера врач говорил госпоже.