Хорошенький городок Аоста не принадлежит, по мнению его жителей, ни к Савойе, ни к Пьемонту; они утверждают, что их территория входила некогда в состав той части империи Карла Великого, которую унаследовали Стралингенские сеньоры. В самом деле, хотя горожане и несут воинскую повинность, они освобождены от всяких налогов и сохранили за собой право охоты на близлежащих землях; во всем же остальном они волей-неволей подчиняются королю Сардинии.

Помимо отвратительного местного диалекта, — по-моему, он не что иное, как испорченный савойский язык, — характер городка чисто итальянский; внутри зданий обои и деревянная обшивка стен заменены фресковой живописью, а трактирщики неизменно подают вам на ужин какое-то месиво и нечто вроде сбитых сливок, высокопарно величая эти кушанья макаронами и самбайоном. Прибавьте к этому меню бутылку асти и отбивные котлеты по-милански — и вы получите полное представление о местном столе.

Аоста называлась прежде Корделлой по имени Корделлиуса Летьелуса, правителя колонии цизальпинских галлов, или салассов, некогда основавших этот город. В царствование Августа римский легион под началом Таренция Варрона захватил Аосту и в честь своей победы возвел при въезде в город триумфальную арку, полностью сохранившуюся до наших дней; надписи, начертанные на ней в наше время, гласят:

Салассы долго защищали свои очаги,

Возложил на этом месте свои венки.

Они потерпели поражение: победоносный Рим

Возведена в честь победы Октавиана Августа Цезаря,

Наголову разбившего салассов

В DCCXXIV году по римскому исчислению

(за 24 года до христианской эры).

В конце Троицкой улицы стоят три другие античные арки из серого мрамора; они служили тремя въездами в город, и средняя пришла ныне в негодность; как самая высокая, эта арка предназначалась для проезда императора и консула; на ее основании читаем следующую надпись:

Император Октавиан Август основал эти стены,

За три года построил этот город

И нарек его своим именем

В год DCCVII по римскому исчислению.

Неподалеку от этого памятника старины находятся руины амфитеатра тоже из серого мрамора.

На архитектуре городской церкви отразился характер тех веков, когда ее строили и реставрировали. Портал ее выдержан в римском стиле, несколько видоизмененном под итальянским влиянием; окна стрельчатые и, вероятно, относятся к началу XIV века. На хоре — пол там выложен древней мозаикой, изображающей богиню Исиду, окруженную всеми двенадцатью месяцами, — находится несколько великолепных мраморных гробниц; на одной из них лежит статуя савойского графа Тома; против алтаря помещен небольшой готический барельеф превосходной работы. Со всей наивностью, присущей искусству XV века, скульптор запечатлел в этом произведении жизнь Иисуса Христа от рождения до смерти.

Все эти достопримечательности, в том числе и развалины монастыря святого Франциска, покровителя города, можно осмотреть за два часа; как раз это время мы и посвятили им.

Возвратившись на постоялый двор, мы нашли там возницу, которого хозяин вызвал в наше отсутствие. Этот человек брался доставить нас в тот же день в Пре-Сен-Дизье и, верный своему слову, втиснул нашу компанию из шести человек в карету, где было бы тесно вчетвером, уверив нас, что ехать будет весьма удобно, как только мы немного утрясемся; затем он захлопнул дверцу и, несмотря на наши жалобы и крики, остановился лишь в трех лье от Аосты, за пределами Вильнева.

Этой передышкой мы были обязаны несчастью, случившемуся неделю тому назад. Ледяная глыба, рухнувшая в озеро, — я так старательно записал его название, что ничего не могу разобрать, — подняла в нем уровень воды на двенадцать — пятнадцать футов, и оно вышло из берегов. Хлынувший поток избрал необычайное для себя русло и, встретив на своем пути шале, увлек его с собой; при этом погибли четыре человека, пятьдесят восемь коров и восемьдесят коз; их обезображенные трупы были найдены по берегам образовавшейся речки, которая пересекла шоссе и низверглась в Дору. Из древесных стволов, досок и камней был наскоро сооружен мост, и по нему-то не решался проехать наш возница в своем переполненном экипаже, что и позволило нам выйти на минуту из нашей клетки.

Мне кажется, нет более несчастного существа, будь то картезианский монах, траппист, дервиш, факир, живой феномен или невиданное животное, что показывают за два су, чем путешественник, который рискнул занять место в общественной карете, отказавшись тем самым от собственной воли. Отныне его желания, потребности, намерения подчинены прихотям возницы, рабом которого он стал. Ему будет отпущено количество воздуха, строго необходимое для того, чтобы он не умер от удушья, и количество пищи, достаточное лишь для того, чтобы довезти его живым до места. Он не должен даже заикаться о встречающихся по дороге пейзажах, живописных уголках, о достопримечательностях, что следует осмотреть в городах, где меняют лошадей, если не хочет подвергнуться оскорблениям возницы. Поистине, общественные кареты — превосходное изобретение… для коммивояжеров и слуг.

Мы заявили владельцу кареты, что лишь четверо из нас согласны ехать дальше, а двое остальных твердо решили проделать пешком весь оставшийся путь в восемь лье. Я был одним из этих двоих.

Стояла глубокая ночь, когда мы пришли в Пре-Сен-Дизье, где нашли наших попутчиков, более утомленных, чем мы сами; было условлено, что на следующий день мы преодолеем пешком перевал малый Сен-Бернар.

Наутро тот из нас, кто первым открыл глаза, завопил от восторга, разбудив всю нашу компанию; как я уже говорил, мы прибыли ночью и посему не имели ни малейшего представления о великолепном виде, открывавшемся из окон постоялого двора, а его хозяин так привык к этому виду, что даже не подумал привлечь к нему наше внимание.

Мы находились у подножия Монблана со стороны, противоположной Шамони. Пять ледников спускались со снеговой вершины нашего старого друга и, наподобие стены, закрывали горизонт; это зрелище, которого мы никак не ожидали, было, пожалуй, прекраснее всего, что мы видели за все наше путешествие, исключение не составляет даже Шамони.

Мы спустились вниз, чтобы узнать у хозяина постоялого двора названия этих ледников и остроконечных вершин; в то время, как он перечислял их, мимо нас прошел охотник с ружьем в руке и с двумя сернами, самцом и самкой, на плечах; оба животных были убиты наповал. Кожаный Чулок и тот не сделал бы этого лучше.

Хозяин понял, что мы принадлежим к разряду любознательных, и предложил нам осмотреть королевские бани. Узнав от него, что в Пре-Сен-Дизье имеется теплый источник, мы опрометчиво дали свое согласие.

Он провел нас к дрянному оштукатуренному строению и заставил обследовать его от подвала до чердака, не пропустив ни одной кастрюли на кухне, ни одной губки в бане. Мы было решили, что отделались от нескончаемого перечня предметов, когда он показал нам в перистиле гвоздь, на который его величество король удостаивал вешать свою шляпу.

Я спасся бегством, проклиная королей Сардинии, Кипра и Иерусалима; моя тирада, само собой, навела нас на разговор о политике, и так как среди нашей шестерки имелись представители четырех различных убеждений, разгорелся жаркий спор; добравшись до города Бур-Сен-Морис, мы все еще продолжали спорить; мы проделали целых восемь лье, даже не заметив этого. Наименее охрипший из нас взялся заказать обед.

Когда мы встали из-за стола, до ночи оставалось еще четыре часа; мы с удобством расположились в двух повозках, которые чинно тронулись в путь, и остановились лишь в одиннадцать часов в Мустье, перед гостиницей «Красный крест».

В этом городке нет ничего примечательного, кроме соляных копей; мы осмотрели их на следующее утро.

В тот же день, в четыре часа пополудни, мы уже были в Шамбери. Я ничего не могу сказать об общественных зданиях савойской столицы: доступ в них мне заказан из-за моей серой фетровой шляпы. Говорят, что строжайшие меры, принятые против этого крамольного головного убора, были вызваны депешей кабинета министров Тюильри и что по столь пустячному поводу король Сардинии не захотел рисковать войной со своим возлюбленным братом Людовиком-Филиппом Орлеанским; когда же я стал упорствовать, возмущаться столь несправедливым запретом, королевские карабинеры, стоявшие на часах у двери дворца, насмешливо заявили, что если мне так хочется попасть в какое-нибудь здание, они могут препроводить меня в одно из них, а именно в тюрьму. Подозревая, что французский король тоже не пожелал бы рисковать войной со своим нежно любимым братом Карлом-Альбертом, да еще из-за такого маленького человека, как его бывший библиотекарь, я ответил стражникам, что они весьма любезны для савояров и чрезвычайно остроумны для карабинеров.