Хотя эта прелестная церквушка построена в наше время, но по своему стилю напоминает готическую. Если бы ее стены приобрели тот темный налет, который чередование веков накладывает на предметы, можно было бы отнести ее к концу XV века.

При входе в церковь наталкиваешься на гробницу ее основателя, короля Карля-Феликса; так и кажется, что, доверив церквушке прах своих предков, этот последний представитель знатного семейства пожелал как благочестивый сын охранять у двери останки своих праотцов, род которых насчитывает более семи столетий.

По обеим сторонам прохода, ведущего к алтарю, выстроились великолепные мраморные гробницы, в которых покоятся савойские герцоги и герцогини; в ногах у мужчин лежит лев — олицетворение храбрости, в ногах у женщин левретка — символ верности. Герцоги, избравшие путь святости вместо бранного пути, облачены в сабо и власяницу — в знак смирения и жизни, отданной Богу; за редким исключением, эти памятники прекрасно выполнены и поражают своей силой и наивностью; но как бы опровергая прежних мастеров и оспаривая их трактовку образа, над каждой могилой высечен одним из современных художников овальный или квадратный барельеф, изображающий сцены войны или покаяния из жизни того, кто здесь покоится. «Безвкусные» доспехи, облекающие усопшего на надгробной статуе, заменены греческим костюмом, в руки ему вложен меч или дротик, которым он готовится нанести удар в условной позе Ромула или Леонида. Видимо, теперешние художники слишком горды, чтобы подражать древним мастерам, и наделены слишком пылким воображением, чтобы стремиться к правде жизни. Да не тревожит их совесть!

Мы встретили нескольких монахов, которые молились за упокой души своих прежних сеньоров. Монахи эти живут в аббатстве Сито по соседству с церковкой и обязаны поддерживать в ней порядок; аббатство было основано в начале XII века и дало миру двух пап: Жоффруа де Шатийона, ставшего римским первосвященником в 1241 году под именем Селестена VI, и Жана Гаетана де Юрсена, восшедшего на папский престол в 1277 году под именем Николая III.

Пока мы осматривали аббатство и расспрашивали монахов, прибыла заказанная нами провизия, и великолепное угощение уже готовилось для нас под сенью каштанов, в трехстах шагах от монастыря. Услышав эту приятную весть, мы простились со святыми отцами и поспешили бодрым шагом в указанное место. Перемежающийся ключ остался влево от нас. Я все же удосужился взглянуть на его русло и встретил там своего вчерашнего немца с сигарой в зубах; он уже три часа стоял, заложив руки за спину, и терпеливо ожидал, когда же наконец потечет вода: ему забыли сказать, что ключ пересох еще неделю тому назад.

Я присоединился к моим товарищам, возлежавшим, как римляне, вокруг приготовленного пиршества; даже беглого взгляда на разложенные яства было достаточно, чтобы отдать справедливость Жакото: это был один из редких людей, поистине достойных своей славы.

Когда все припасы были съедены, вино выпито, бутылки разбиты, мы подумали о возвращении и вспомнили о нашем утреннем уговоре, а именно: седокам, свалившимся с ослов на обратном пути, вменялось в обязанность уплатить долю тех, кто удержится в седле. Бросив ретроспективный взгляд на нашу поездку, мы признали, что она была настоящим пикником.

По возвращении в Экс мы нашли город в неописуемом волнении. Те, у кого были собственные лошади, приказывали запрягать их, те, у кого лошадей не было, нанимали экипажи, те, кому таковых не хватало, осаждали конторы дилижансов; кое-кто даже собрался уйти из города пешком; дамы в смятении окружили нас, слезно моля уступить им наших ослов, а на все наши расспросы собеседники отвечали одним словом: «Холера!» Видя, что невозможно добиться толка от этих обезумевших людей, мы вызвали Жакото.

Он вышел к нам, на глазах у него были слезы. Мы спросили, что же, в конце концов, здесь произошло.

Вот что он рассказал:

Некий инженер-литейщик похвалился по приезде в Экс, что ему удалось избежать шестидневного карантина, введенного королем Сардинии для всех приезжих, как вдруг после завтрака с ним приключились колики и головокружение. К несчастью, инженер имел неосторожность пожаловаться на свое здоровье, и в ту же минуту сосед по столику признал у него все симптомы азиатской холеры; окружавшие их люди повскакали с мест, испуская дикие вопли, а несколько человек выбежали на площадь, крича: «Холера! Холера!» Так иной раз кричат: «Пожар! Пожар!»

Больной, привыкший к таким недомоганиям, — обычно он излечивался сам с помощью чая и горячей воды, — не обратил особого внимания на эти крики. Он хотел было спокойно вернуться в отель и приняться за свое обычное лечение, когда за дверью кафе его встретили все пятеро врачей местной водолечебницы. Он собрался приветствовать этих светил савойской медицины, но резкие колики вырвали у него стон, и рука, вместо того чтобы приподнять шляпу, машинально коснулась живота, средоточия боли. Пять врачей обменялись взглядом, означавшим: «Случай весьма серьезный». Двое из них схватили пациента за руки, пощупали у него пульс и заявили, что у больного начальная стадия холеры.

Вспомнив злоключения г-на де Пурсоньяка, инженер попытался объяснить врачам, что, несмотря на все его почтение к их профессии и учености, ему лучше знать собственное заболевание — оно случалось с ним десятки раз — и что симптомы, которые они считают холерными, свидетельствуют попросту о несварении желудка, и он потребовал отпустить его, ибо намеревался заказать чай у себя в отеле. Но врачи заявили, что не в их власти удовлетворить эту просьбу, поскольку правительство поручило им следить за санитарным состоянием города, а посему все приезжие, заболевшие в Эксе, принадлежат им по праву. Несчастный инженер сделал последнюю попытку и попросил дать ему четыре часа, чтобы полечиться своим способом; по прошествии этого времени он соглашался, если не выздоровеет, предоставить себя в полное распоряжение медицинской науки. На что наука ответствовала, что азиатская холера, та самая, которой заболел их пациент, шутить не любит и что через четыре часа он будет мертв.

Пока длился спор, врачи о чем-то договорились между собой, один из них вышел и вскоре вернулся в сопровождении четверых королевских карабинеров под командованием бригадира, который спросил, покручивая ус, где находится строптивый холерный больной. Ему указали на беднягу; двое карабинеров схватили его за руки, двое других — за ноги, бригадир вытащил из ножен саблю и, печатая шаг, отправился вслед за своими подчиненными. Пятеро врачей пристроились в хвосте процессии, а инженер, вне себя от ярости, кричал во все горло и впивался зубами во все, до чего мог дотянуться. То были поистине все симптомы азиатской холеры второй степени: болезнь прогрессировала на глазах.

Прохожие могли воочию убедиться в этом. Люди восхищались самоотверженностью достоуважаемых врачей, смело пренебрегающих заразой, а сами спешили спастись бегством. Во время этой паники мы и вернулись в город.

Тут наш немец хлопнул по плечу Жакото и спросил у него, не потому ли кажется таким испуганным весь народ, что перемежающийся ключ высох. Жакото повторил с начала до конца свой рассказ. Немец выслушал его со своей обычной серьезностью, а когда повествование подошло к концу, ограничился возгласом: «Неужели?» — и направился к водолечебнице.

— Куда вы идете, сударь, куда? — кричали ему со всех сторон.

— Навестит болного, — ответил он и продолжал путь.

Десять минут спустя он вернулся все тем же размеренным шагом. Его окружили, забросали вопросами о холерном больном.

— Его фскрыфают, — ответил немец.

— Как вскрывают?

— Да, да, ему фскрыфают шивот, — и он пояснил свои слова жестом, который не оставлял никакого сомнения в характере операции.

— Так, значит, он умер?

— Да, наферно, — ответил немец.

— От холеры?

— Нет, от несфарения шелутка: нешастный шеловек! Он много ел, и ему било болно. Они посатили его в горашую ванну, и это погубило его. Вот и все.

Это была сущая правда; назавтра инженера похоронили, а день спустя никто уже не помышлял о холере. Одни только врачи продолжали утверждать, что их пациент умер от этой злой болезни.