Как собака уползает умирать подальше от чужих глаз, так и я хотел забиться в какую-нибудь щель, спрятаться, остаться наедине со своей бедой.

Обманула. Все-таки обманула…

Мне сказала об этом ее подруга — Мила — высокая, с плоской, нескладной фигурой, широкими плечами, крупным удлиненным мужским лицом. Сказала как-то вскользь, мимоходом, словно бы о каком-то мимолетном пустяке, житейской мелочи. Вроде того — спички, мол, на полке, или — по телевизору идет новый фильм.

Она подошла к окну, потрогала похожими на столбики пал ьц ами стекло, будто проверяя — крепко ли оно держится, и негромко произнесла:

— Лера тебе изменяет….

Я сразу все понял. До меня мгновенно дошел страшный смысл этих тихих громоподобно прозвучавших слов, но я еще цеплялся за что-то в последней отчаянной надежде, что я ослышался, что это не так, что мой самый близкий, самый любимый человек все еще жив для меня, что все это просто ошибка. И я с недоверчивой, восковой улыбкой переспросил:

— Что ты сказала?

— Лера тебе изменяет, — также негромко повторила Мила и посмотрела на меня с некоторым участием, но больше с непосредственным детским любопытством, как смотрит ребенок на только — что раздавленное насекомое, которое еще конвульсивно шевелит лапками.

Я хотел спросить: «С кем?» и не мог — ловил перекошенным ртом воздух. Наверное, у меня был очень смешной вид — Мила улыбнулась:

—А ты не знал?

Нет, я не знал. Я панически боялся этого. И вот, пожалуйста…

Мне захотелось в отчаянии упасть на землю, кататься по ней и по-звериному выть. Обманула….

— Давно? — прохрипел я, тщетно стараясь казаться спокойным, и вытер платком вспотевший лоб.

— С нового года, — сказала Мила.

Все стало на свои места. Все концы связались в один тугой узел. Осталось только разрубить его.

Почему Мила решила сказать об этом? Месть? Обида? Что это меняет? Какая разница? Я узнал, и все в один миг изменилось. Мир померк, потерял свои сочные краски, боль приглушила все звуки, одела все вокруг в серый пепельный больничный цвет. Я не мог унять в себе отчаяния, оно рвалось наружу. Я стиснул зубы, удерживая стон.

— Мила, зачем ты сказала мне это? — спросил я насмешливо, но голос мой предательски вздрагивал, а взгляд наливался тоской.

— Сама не знаю, — сказала Мила, пожимая плечами. — Просто стало жаль тебя. Вот н вырвалось. Я считаю, что ты должен знать правду. Ты был такой счастливый.

Моей первой мыслью было как можно скорей найти Леру, объясниться. Услышать, что все это выдумка, ложь. Я едва не бросился бежать к ней на работу, но удержался. Все уже свершилось и никаким чудом, никакими усилиями ума и воли, никаким лукавством вернуться в прошлое и избежать этого невозможно.

Почему? За что? — с горечью думал я. — Ведь мы были так счастливы. Я делал для нее все, что мог, и даже больше.

Надо взять себя в руки, спокойно все обдумать. Меня трясло как в лихорадке. Я готов был расплакаться. Случайно глянул на себя в зеркало и отшатнулся. Видик был еще тот. Молящий, испуганный взгляд разом постаревшего и без того уже немолодого человека. Словно у дезертира перед расстрелом. Почему так устроен мир, что кто-то совершает подлость, а расплачиваться должен другой. Набрякшие, покрытые легким белым налетом губы дрожали. Испуганный, растерянный взгляд под изломом бровей. Глубокие шрамы морщин, пересекшие лицо. За что? Почему? — прыгала мысль. — За что? Почему? Морщины не болят. Но сердце сжалось в тугой комок, как после Удара Неужели это конец? Неужели ничего больше не будет? Зачем она это сделала? Неужели ей мало было моей любви?

Я метался по комнате, неистово ждал ее. Мне не терпелось поскорее спросить: правда ли это? Я все еще надеялся на чудо. Посмотреть в ее чистые голубые глаза, которые всегда излучали для меня счастливый и радостный свет, и спросить, нет, в бешенстве закричать: — Неужели это правда? Подлая дрянь!

Я был в смятении. Не знал, как быть, что делать. Я чувствовал, что у меня просто не хватает сил расстаться с ней. Я был внутренне не готов к этому. Она еще слишком дорога мне. Я не выдержу разрыва, умру, покончу с собой. Если я только заикнусь об измене — последует тяжелейшая сцена и — разрыв. Значит — молчать.

Я решил ничего не спрашивать — я знал, был уверен — Мила сказала правду. Все равно она будет отпираться и даже под пыткой не признается ни в чем. Все эти разговоры бессмысленны и бесполезны. Зачем травить себя? Я буду молчать, чего бы это не стоило. Надо попытаться воздействовать на нее, чтобы она прекратила обманывать меня. С ней, с этим диким, с трудом прирученным зверьком, можно только по-хорошему. Иначе — конец…. Значит, остается стиснуть зубы, набраться терпения и ждать, пока угаснет и умрет чувство. Чтобы не было этой страшной муки — когда режут по-живому. И так уже сколько у меня было бессонных ночей в командировках (о, эти ужасные командировки!). Когда болезненно сжималось сердце — оно уже давно все знало.

Лера прибежала с работы возбужденная, радостная — у кого-то из сотрудниц отмечали день рождения, пили шампанское, закусывали тортом и шоколадом. У нее блестели глаза, вся она была такой праздничной, чистой и свежей, что я не мог даже в эти минуты не любоваться ею. Она чмокнула меня в губы, потерлась щекой о мою щеку, стала переодеваться. Я смотрел на ее прекрасное тело — выпуклые, словно налитые соком жизни груди, колыхавшиеся при каждом ее движении, мягкий изгиб бедер, стройные ноги и с ужасом думал, что не только я один владею этим богатством. Что ее нежные губы так же, как меня, а может еще более страстно, целуют другого, ее мягкие руки обвивают и прижимают к себе чужое тело. И кто-то с хозяйской властностью берет ее, подчиняет себе. Мне стало дурно — все поплыло перед глазами, к горлу подкатила тошнота.

— Что с тобой? — участливо спросила Лера. — У тебя какое-то странное лицо. Тебе плохо?

— Извини, я сейчас, — пробормотал я и, прикрывая рот рукой, неуверенной походкой направился в ванную. Я боялся, что сейчас не сдержусь и разрыдаюсь прямо в комнате.

Я долго не решался посмотреть ей в глаза. Словно не я ее, а она могла уличить меня в чем-то бесчестном. А когда все-таки набрался духу и посмотрел, то был поражен, какой у нее чистый, невинный взгляд. Всю волю я сосредоточил на том, чтобы не сорваться, не выдать себя. Она была в отменном настроении, шутила, часто смеялась, при этом на ее овальном полудетском личике появилось то самое озорное выражение, которое я больше всего люблю. Вернее любил — теперь оно стало для меня выражением вероломства. Лера быстро, со сноровкой хорошей хозяйки накрыла стол, приготовила ужин.

— Открой минеральную воду, — попросила она.

Я достал из холодильника ледяную, запотевшую, цвета зеленой сливы бутылку и поспешно открыл, о ц а р апав при этом палец о металлический зубчик крышки. Посмотрел на выступившую капельку крови и слизнул ее.

— Будь осторожен, — сказала Лера.

Я сел на стул, она подошла, уселась мне на колени, обвила мою шею своими гибкими, теплыми руками, нежнее которых нет, наверное, на всем свете, участливо посмотрела мне в глаза, ласково поцеловала в губы и, отстранившись, спросила:

— Почему ты сегодня такой грустный, милый? Что-нибудь случилось?

— Нет, все в порядке, — сказал я, мягко высвобождаясь из ее объятий. — Я не совсем здоров. Побаливает голова, ночью у меня была бессонница.

— Ляг, поспи, — заботливо сказала Лера. — Хочешь, я постелю?

О, боже, сколько коварства может быть в человеке. Каким же я был счастливым болваном. А ведь первые, едва уловимые струйки дыма уже давно предупреждали об опасности пожара. Но оглушенный собственной любовью я ничего не замечал, не видел, не слышал. Казалось невозможным, просто невероятным, что она может быть с другим. Это начисто исключалось, Осторожный и наблюдательный человек давно бы обратил внимание на опасные симптомы. Вор уже крался к моему счастью.