— О, да! — живо воскликнула она, и глаза ее загорелись еще не виданным божественно лучезарным светом. — Только дай слово, что ты выполнишь мою просьбу.

— Даю два слова. Для крепости. — Я поцеловал ее в мягкие податливые губки и провел рукой по розовеющей шелковистой щеке.

— Я хочу иметь от тебя ребенка, — стыдливо молвила она и, едва дыша, стала ждать ответа.

Я, признаться, опешил и немного подосадовал «Опять!»

— Я согласен! — бодро сказал я. — Только, ради бога, не сейчас. Пойми меня правильно — сейчас не время. В самом разгаре работа над монографией. Как только закончу — обсудим. Договорились?

— Хорошо, — сказала она поникшим голосом и, повернувшись, пошла из комнаты.

— Ты куда?

— Поставлю для тебя чай.

Спустя два дня она исчезла. О нашем разговоре я, Разумеется, уже забыл, так как не придал ему серьезного значения. Леры не было три дня. Я едва не сошел с ума. Повсюду искал ее. Меня немного успокоило, что она позвонила откуда-то на свою работу и предупредила, что заболела.

Наконец, она вернулась домой. В это время я был у нее в общежитии. Сидел, уже отчаявшись увидеть ее. Дверь тихо отворилась и вошла она — очень бледная, без кровинки в лице, с отчетливо синими кругами под глазами. В руке у нее был букет крупных кроваво-красных тюльпанов. Она поставила их в вазу. Ее тонкие желтоватые пальчики вздрагивали, взгляд был неподвижным.

— Мне захотелось купить тюльпаны, — сказала она каким-то не своим, а словно бы обесточенным голосом. Я вскочил на ноги, но почему-то не смел приблизиться к ней.

— Лера, что с тобой? — растерянно спросил я, чувствуя, что случилось что-то, но еще не понимая что.

— Я сделала аборт. — Все так же отрешенно сказала она. — И потеряла много крови. У меня плохая свертываемость.

Я рванулся к ней, но она предостерегающе протянула руку. — Не подходи ко мне.

На следующий день я принес ей золотую цепочку. Она раскрыла длинную черную полированную коробочку, надела на шею цепочку, окинула себя в зеркале оценивающим взглядом, сняла цепочку, подержала, взвешивая на ладони, посмотрела на этикетку и негромко сказала: — Две тысячи рублей за убийство. Не слишком много.

— Лера, не говори так, — возмутился я. — Зачем ты это сделала?

— Ни о чем не спрашивай, — сказала она. — Если не хочешь, чтобы было хуже.

Очевидно, потрясение было сильным. Лера долго не могла прийти в себя. И день ото дня вела себя все более дерзко. Она открыто вызывала меня на скандал и разрыв. Я терпеливо нес свой крест — не отвечал на грубый тон, упреки, истерику. Понемногу она стала успокаиваться. Но в глазах ее так и остался недоверчивый холодок и настороженность.

Однажды она предъявила ультиматум. Да, она зависит от меня и не хочет этого больше терпеть. — Не хочет ждать несколько лет, пока заработает постоянную прописку. За это время я, де, могу расстаться с ней, и она останется на бобах. А потому — московская прописка или разрыв. Если я не гарантирую этого в течение одного-двух месяцев — она уедет в Сочи. Я попытался возразить, убедить, что это слишком короткий срок, но Лера оборвала меня:

— А мне наплевать. Ты твердишь, что любишь меня — вот и докажи это делом.

Было от чего прийти в отчаяние. Как прописать ее? И тут на мой сметенный ум пришла мысль посоветоваться с Сержем.

Лучше бы я решил советоваться с ядовитой коброй. По крайней мере, я бы знал, что мне угрожает. Но, увы, ближе его, как я полагал тогда, никого из друзей у меня не было.

Провести вечер в дорогом ресторане за мой счет, разумеется, он с радостью согласился.

— Серж, — с легким волнением начал я, когда мы, удобно устроившись за столом, накрытым белоснежной скатертью, выпили по первой рюмке коньяка, — я влюбился.

Услышав это, он даже привстал:

— Неужели? Это прекрасно!

Сколько лицемерия может уместиться в одном человеке. Его с избытком хватило бы и на троих.

Я в общих чертах поведал ему историю своей любви. Лицо Сержа светилось восторгом.

— Я отлично понимаю тебя, дружище, — пылко воскликнул он, когда я закончил свой рассказ. Поздравляю. И позволь мне от души поднять тост за тебя. Это еще одно свидетельство твоей гармоничной натуры, алмазных кладовых твоей души. (О, друг мой Аркадий, не говори красиво!).

Он рассыпался в комплиментах моему характеру, уму, организаторским способностям, научным успехам, то есть говорил о чем угодно только не о деле. А ведь я недвусмысленно дал ему понять, что хочу от него услышать. Я сказал, что мне нужно прописать Леру, но я не знаю, как это сделать. Он все, конечно, с лету схватил, все понял, не такой он наивный простак, чтобы не уяснить какой совет, какая помощь мне нужны от него.

Он сделал вид, что он просто сочувствует мне и не заметил моего прозрачного намека, не догадывается, чего я от него жду. А мерзкая кошачья гримаса все явственнее просвечивала сквозь сочувственную и заинтересованную улыбку. Он важничал как вновь избранный академик. Рисовался как популярная актриса в телевизионном интервью.

— За любовь надо платить, — он состроил страдальческую гримасу. — Увы, такова жизнь. Устрой ее к нам в институт. Пусть учится. Это даст тебе отсрочку на целых пять лет. А за пять лет мало ли что случится…

— Это не выход, — вздохнув, сказал я. — Ей нужна постоянная прописка. Серж, что делать? Выручай, дружище. Сегодня ты меня, завтра я тебя.

Я наконец сказал те слова, которые он хотел услышать. Сергей встрепенулся, глаза его засветились любовным светом. Казалось, он нежно гладит меня взглядом.

— Знаешь, — поджав губы, многозначительно заговорил он. — Есть один выход.

— Какой? — дрогнувшим голосом спросил я. Серж заговорщицки наклонился к моему уху:

— Мне не хотелось бы здесь говорить об этом. Пойдем, выйдем.

Мы поднялись и, слегка пошатываясь, пошли через зал, натыкаясь на закончивших танец пары. Серж привел меня в туалет, где хотя все блестело белым кафелем, все же ощутимо попахивало хлоркой. Мы молча постояли каждый лицом к стене, прислушиваясь к мирному журчанию воды в писсуарах, затем Серж задернул молнию на брюках, огляделся по сторонам, убедившись, что никого, кроме нас там нет, значительным, приподнятым тоном сказал:

— Тебе крупно повезло, старик, что у тебя есть такой друг, как я. Фиктивный брак — вот самый простой и надежный путь.

Мы подошли к умывальникам.

— Но, — начал было я, но он перебил, пренебрежительно махнув при этом рукой. — Пустяки. Абсолютно безопасно. Можешь не беспокоиться. Стопроцентная гарантия тайны и успеха. Я сам займусь этим делом.

В порыве благодарности я с чувством пожал его руку.

— Да, я отчетливо понимаю, что не имел права делать этого. Все так. А имеет ли право алкоголик пить? Курильщик курить? Наркоман колоться? А ревнивец ревновать?

Попробуем следовать строгим юридическим нормам. Как я должен был поступить? Разорвать себя пополам я не мог (хотя и пытался сделать это), чтобы одна половина была дома, вторая — с Лерой. Развестись с Катей, зарегистрироваться с Лерой и жить с ней на законных основаниях? Да, я мог бы на это пойти, по крайней мере, лет 10-15 назад. Но сейчас? Нет. Отпустить ее? Пусть уезжает в свои распрекрасные Сочи? О, милые моралисты! Как мне нравятся ваши глубокомудрые и трезвые головы, где рождаются чистые и светлые, подобные полярным снегам мысли. Вы можете гордо указать пальцем на выход из любого тупика, самого запутанного лабиринта. Вы все знаете, обо всем легко беретесь судить. И тем охотнее, чем меньше это касается вас. Вы всегда и во всем правы, и я заранее согласен с любым вашим приговором. Лишь с одной оговоркой — вы, здоровые, будете судить больного, считая его здоровым. Ведь любовь — это тоже помутнение рассудка, тоже род душевной болезни. А теперь судите.