Цитата подействовала на меня успокоительно, но Олег тут же продолжил:

- Я - это ты.

"Готово дело, - мелькнуло у меня в голове, - я в больнице!" Вот откуда отдельная палата и май за окном! У меня была амнезия, и я ничего не помню. А это либо псих из соседней палаты, либо врач с каким-то диким методом лечения, либо... либо моя галлюцинация".

Нестерпимо захотелось проверить последнее предположение - надавить на глаз, но сделать это было как-то неудобно. Однако Олег, по-прежнему улыбаясь, кивнул, и я надавил, подумав при этом: "Плевать! Не хватало еще стесняться психов, врачей, а тем более собственных галлюцинаций!" Олег раздвоился, но никуда не исчез. Оставалась первая альтернатива.

- Ты не в больнице, - заговорил Олег, - не удивляйся, что я как будто читаю твои мысли. Просто я прошел уже через все это, а еще я прошел через первые тридцать лет твоей жизни. Короче говоря, я - это ты в тридцать лет, а сейчас тебе тридцать четыре.

- Думаешь, стало понятнее? - спросил я, стараясь говорить как можно язвительнее, но это мне не удалось.

- Слушай и не перебивай. Потом, когда я закончу, я представлю тебе любые доказательства моей правоты, а сейчас слушай и старайся верить.

Обещание доказательств - сильное обещание. На меня, во всяком случае, оно всегда действовало, и я, бросив в угол погасшую сигарету, сказал:

- Говори.

- С тех пор, как ты умирал, и по сей день прошло много времени, очень много...

- Это-то я вижу, - кивнул я на окно, - ведь сейчас май?

- Май, и притом не одна тысяча девятьсот восьмидесятый... как ты думаешь.

Мне бы и в голову не пришло об этом думать, я ведь просто знал, а выходит, на тебе!

- И амнезии никакой у тебя не было, - продолжал Олег, - было гораздо хуже. Ты был... как бы это выразить... Почти мертвым... Да, в сущности, совсем мертвым!

Так, понял я, летаргия. Правда, к чему этот бред насчет "Я - это ты"? Хотя, черт его знает, я, может, провалялся трупом не месяц и даже не год... И теперь у них такие вот методы. "Я - это ты". Он врач. И он в меня вжился.

Ничего особенного. Я провалялся трупом много лет, и теперь у меня нет ни родных ни знакомых?..

- Как же так, - повернулся я к Олегу, - выходит, я теперь совсем один?

- Ну, вовсе нет, - улыбнулся Олег, - во-первых, с тобой я, а потом кое-кого из знакомых ты тут увидишь, обещаю тебе. Но об этом чуть позже, ладно? В общем, ты умер. Ты действительно умер тогда, в тысяча девятьсот восьмидесятом, и не от саркомы легкого, как ты сейчас подумал... А впрочем, считай, что от саркомы. Я бы на твоем месте и считал, тем более _то, от чего ты умер на самом деле_, сейчас ни малейшего значения не имеет... С тех пор прошло много лет... Очень много...

- Сколько именно? - спросил я.

- А какая разница? Ты что, сможешь почувствовать, если я скажу тебе: тридцать тысяч? Или сможешь усечь разницу между тридцатью тысячами и пятьюдесятью? Тем более что в действительности прошло... - он сделал паузу, - черт его знает, сколько... У него сейчас нет летосчисления. В нашем смысле нет.

- У кого "у него"? - не понял я.

- У человечества.

Мне стало интересно: Я не могу сказать точно, что именно сейчас испытывал - веру или недоверие. Вернее всего, не было ни того, ни другого, а только любопытство. Правда это или нет, все равно очень скоро выяснится, а сейчас мне ничего не грозит, это-то я, глядя на Олега, знал, от него мне ничего не грозит, и нечего бояться, а значит, и терзаться вопросом: "правда - неправда?" - нечего, а надо слушать, благо слушается.

- Но об этом потом, - сказал Олег, - ты все абсолютно узнаешь, но чуть погодя, сейчас же слушай главное: ту умер, прошло много лет, и тебя воскресили.

А вот этому я точно не поверил:

- На кой я ему, интересно, сдался, чтобы меня воскрешать? В музей монстров оно меня поместить хочет, что ли?

- Кто хочет? - не понял на сей раз Олег.

- Человечество.

- Это я сейчас объясню... Ты бы смог обойтись без пальцев? Вернее, без одного пальца?

- Ну, смог бы...

- А вот пианист нет. Да и ты с удовольствием бы вырастил отрезанный палец, если бы это было возможно, так?

- Так...

- И если бы у тебя отрезали палец, тебе ведь было бы больно?

- Разумеется!

- Ну так вот, грубо говоря, все мы, все люди - пальцы человечества. Когда мы умираем, когда нас отрезают, ему больно... И так же, как и пианист, оно не может обойтись без любого из нас... И как только у него появилась возможность, оно стало отращивать потерянные пальцы. Вот и все, и никакого бессмертия души. Мне ведь не хуже тебя известен мой... твой догмат об абсурдности такого бессмертия!

Да, есть у меня такой догмат. Я считаю, что только безмерное тщеславие человека могло заставить его поверить, будто бог или там природа, не важно кто, настолько заинтересованы в его душе, что позаботятся о ее бессмертии. Будто у бога или у природы нет никаких других занятии, как только пестовать бессмертную душу. Да им, богу и природе, с высокой колокольни наплевать на то, смертна наша душа или бессмертна и есть ли она вообще. Но то богу и природе, потому, как бога нет, а природа бездушна. Человечество - другое дело. Человечеству далеко не наплевать, смертна или бессмертна душа человека, и, как только оно смогло, оно сделало... Разумеется, так. Теперь я верил.

И тому, что этот человек передо мной я, я верил тоже. Это я, или мой двойник, или еще что-то, черт его знает что, но именно что-то в этом роде...

- Дошло? - спросил Олег.

Еще как дошло.

- Конечно, тебе легко, - продолжал он, - мне тоже было ничего - меня встречал Наш Первый... Вот каково ему пришлось, представить себе возможно, но трудновато...

- Наш Первый - это тоже я? Мы?

- Да.

- Сколько же нас здесь? И откуда нас взялось так много?

- Нас здесь трое, и это вовсе немного... Кое-кого тут насчитываются десятки. Скажем, Моцартов.

Это было пока непонятно, но я и не настаивал - разберусь. Пока, пока оставалась одна маленькая формальность. Последняя дань недоверия. Вернее, и не недоверия даже - _чувства_ недоверия у меня не было, а было сознательное стремление удостовериться окончательно - для всякого родившегося в наш рациональный XX век такое поведение было и естественным и обязательным. Я вылез из постели, ничуть не стесняясь перед Олегом своего неглиже, подошел к окну и отдернул занавеску.

Мир за окном был самым обычным. Я стоял у окна обыкновенного дома-башни, этаже этак на десятом, вокруг высились такие же дома, за ними виднелась река, между домами росли деревья и трава, там ходили люди, а в окнах домов и на балконах тоже кое-где виднелись люди, и вид у всех был самый обычный, деловито-спокойный. На крышах домов я увидел телевизионные антенны, и это меня доконало - неужели врет?

Но Олег - он понимал мое состояние, - он был рядом и негромко говорил:

- Погоди думать... Смотри пока, смотри внимательнее...

И я увидел. Я увидел, - что река была слишком чистой - у домов никогда не текли такие чистые реки. Воздух, позволивший мне разглядеть это, тоже был, очевидно, невероятно чистым. Еще я увидел, что нигде, куда только доставал мой взгляд, не было никаких труб, никаких строений производственного вида, но это еще не все - в конце концов, мог же я оказаться в каком-нибудь курортном комплексе! Главное, нигде вокруг, хоть домов и было кругом очень много, не было видно ни одной дороги, да что там дороги, не было ни одной асфальтированной дорожки, и, разумеется, нигде не было ни одного автомобиля. А самое главное, я увидел, когда проследил взором за пальцем Олега, что-то показывающим мне выше домов и антенн, выше кружащихся стрижей, - там летали какие-то птицы, но очень скоро я разглядел, что это за птицы, - это были люди.

Одни из них, летевшие стремительно и, видать, с какой-то целью, имели крылья, изогнутые таким же серпом, как и у ласточек, и такими же ножницами, как хвост у ласточки, оканчивались... - или являлись? - их ноги. Такие люди исчезали из виду быстро, быстрее ласточек. Другие, очевидно, летали просто так, без всякой цели, и крылья имели большие и широкие, как у орла, и махали они ими редко и медленно, а больше парили... Я смотрел на них, задрав голову, пока не свело шею. Я уже не помнил, что подошел к окну для того, чтобы в чем-то убедиться, мне теперь просто хотелось смотреть на них, а еще больше мне хотелось туда, к ним...