— Ты москвич, — сказала летучая мышь из темноты, и Пушкин уснул в расстроенных чувствах.

Проснулся на рассвете, со слабостью во всём теле и жутко голодный.

Никита, посланный за едой, принёс свежего хлеба с молоком и записку от Раевского «Как только проснётесь, ждем с Б. в библиотеке».

Дожевывая на ходу хлеб, Александр поплелся в библиотеку. Там уже сидели, попивая кофеёк, бодрый и свежий Раевский и с ним Семён Михайлович, по лицу которого нельзя было определить, выспался ли он.

— Сударь мой милый, — сказал Броневский, ворочая ложечкой гущу.

— Проснулись! Садитесь, — Раевский подвинул кресло. — Готовим списки нужных людей.

Пушкин сел.

Броневский вытянул ноги и вздохнул:

— Годы… Как поздно мне судьба подкинула такое интересное дело.

— Будут ещё дела, наступающее время из них одних и состоит, — пообещал Раевский (и не сдержал слова; Броневский до самой своей смерти в 1830-м году не был более привлечён к службе. Только собранные им географические и исторические данные публиковались, но это не касается нашего повествования).

— Гонца от Испсиланти зовут Рыул.

— Как? — удивился Раевский.

— Это молдаванская фамилия, Рыул. Он штабс-капитан. Ниточка к нему куда заметнее, чем к вашему загадочному турку.

— Интересно, зачем ему понадобилось в Крым, — Пушкин поёжился от озноба, вызванного ранним пробуждением. — Неужто Зюден назначил встречу?

— Думаю, Ипсиланти сам решил что-то предпринять.

— Он вправду считает, что к нему приедет из Крыма целая армия?

— Про генерала давно говорили — он глуп, — ввернул Броневский.

— Но не полный же он дурак. Или не понимает, что на деле получит горстку романтиков, которые много не навоюют?

— Это понятно нам, — сказал Раевский. — Понятно Зюдену. Но для Ипсиланти это соломинка, за которую он ухватится. Ему нужно больше народу, а в идеальном случае — и поддержка государя.

— Занятно получается. Ипсиланти с его антиосманским движением приносит Турции столько пользы, сколько и Зюден не сумеет принести.

— Это зависит от нас.

— Mais comment? Как именно?

— Принесет ли Зюден пользу Турции, или мы его прежде поймаем. Семён Михалыч, — Раевский повернулся к старику. — Кто из всех, перечисленных вами людей, наиболее связан с крымскими греками?

Броневский надел пенсне и вгляделся в лист, исписанный ровным почерком Александра Николаевича.

— Аркадий Вафиадис, — сказал он. — Рыбак. Семь лет назад его привлекали к работе и сильно выручили. Можно сказать, спасли. Он грек, знает всех и вся в Юрзуфе и около него. Одна беда — любит выпить. Последний раз было о нём слышно год назад, когда передавал его сиятельству…

— Нессельроде?

— Ему, родимому. Передавал такие же перечни людей, что и вам. Ежели за последний год ничего не изменилось, вы найдёте Вафиадиса в харчевне «Русалка». Когда он перестаёт пить, становится очень смышлёным. А главное — никогда, ни в трезвом виде, ни пьяный — не болтает. Молчун, только слушает.

Броневский легко вынимал из тренированной памяти сведения. Видно было, как редко ему приходится использовать всё, что успел он узнать за время долгой работы, и как счастлив он сейчас снова почувствовать себя в строю.

— Поедете сами, — сказал Раевский Французу. — В Юрзуфе встретитесь с остальными нашими женщинами, — он имел в виду мать и двух других сестёр. — Я останусь здесь с тем, чтобы найти какие-нибудь следы. В Феодосии должны быть тайные контакты если не у Зюдена, то у его связного.

Выезжали после полудня. Старик засиделся с Раевским-старшим за трубками; вышли, когда генерала Раевского хватилось семейство.

Броневский вышел в халате и красной курительной шапочке, похожий на турка.

В дорогу он насовал барышням фруктов и цветов, крепко обнял Николая Николаевича и подошел к Пушкину.

— Вы так и не прочитали ни одного стихотворения, — сказал он.

Пушкин удивился.

— Что же вам — прямо сейчас прочесть?

— Не нужно, я не смыслю в стихах. Но вы ведь пишете много, я слышал.

— Бывает.

— Оставьте службу, — Броневский смотрел пыльными глазами. — Она как ревнивая баба, убьет вас, потому что вы можете жить без неё.

Он снял шапочку, давно уже утратившую функциональность: волос у Семена Михайловича почти не осталось, и защищать их от табачного запаха не было нужды.

— Я подумаю над вашими словами, как только исполню долг, — ответил Пушкин. — До того я бы стал преступником, последовав вашему совету.

— Я понимаю, — Броневский затряс головой. — Я понимаю…

С Александром Раевским обменялись рукопожатиями.

— Думаю, мы встретимся.

— Уверен, — кивнул Раевский. — Пишите обо всем, что удастся узнать. Как только соберу больше сведений — приеду к вам.

…Засмотрелся на сестёр Раевских, поднимающихся на борт корвета «Або». Поравнявшись с Александром, София пожаловалась ему на утомление частыми морскими путешествиями, которых ни она, ни Мари не переносят. Пушкин пожелал им легко выдержать плавание и выразил надежду, что море будет мирным, если вовсе не застынет от восхищения их красотою. Девушки рассмеялись; Сонюшка сказала, что после таких слов следовало бы установить, кого именно из сестёр Александр считает настолько красивой. Отшутился, что всех разом. Пушкин пропустил их, чтобы увидеть, как изредка появляется под оборками платья ножка Марии Николаевны.

— Устали, барин? — спросил из-за спины Никита, с трудом тянущий багаж.

Замерший на трапе Александр спохватился и поднялся на палубу. Мария на ходу обернулась к нему и

О, что за странная сила, какой неведомый язык становится подвластен девушке, вошедшей в тот возраст, и кто учит её этому мастерству? — Она

Они вот так же вместе поднимались на корабль, Мария поправляла покосившуюся от ветра шляпку; сзади тащил чемодан бессмертный оруженосец Никита…

И этот взгляд сказал ему: сегодня…

И она отвернулась. Пятнадцать лет, подумал Пушкин, пора уж ей думать о замужестве.

Воодушевлённый, он начал рассказывать ей какую-то ерунду, потом вспомнил лицейские подвиги, и понеслась.

— И Дельвиг, этот толстяк, решил доказать, что сможет выпить больше из-за своих объёмов. Мы, bien sûr, не поверили…

— И что решилось? — заинтересовалась Мари. — Переубедил он вас?

— Не знаю, я держал пари со всеми и пил, сколько мог. Ничего не помню, но до сих пор надеюсь, что выиграл…

Корабль плыл в тумане, море было тёмно, а небо над ним оставалось светло-синим, только облака сделались почти чёрными и неслись по ветру вслед за судном.

Николай Раевский-старший читал, Николай-младший сморкался, закутавшись в одеяло (его лихорадило), София уже спала. За Пушкиным и Марией никто не следил.

— Ну, вот и ваша каюта, — они вернулись с прогулки по палубе.

— Покойной ночи, Саша, — Мари чудесно вплетала во французскую речь русское «Саша».

— Боже мой, вы говорите мне «покойной ночи»? Ваше пожелание не сбудется.

— Почему?

— Потому что я не могу спать. Я не сплю из-за вас.

Он, не замечая этого, шагнул в каюту за Марией.

Повисла пауза.

— Я верю вам, — сказала она.

— Я люблю вас, Мари. Я прошу вас…

— Я не хотела лишать вас сна.

(В каюту заглянула горничная Уля, и Мария голосом более высоким, чем обычно, по-русски крикнула ей: «Уходи!»)

— Я прошу вас. Будьте моей женою. Уверен, ваш отец не будет против, тем более, я дружен с вашими братьями, я друг семьи, и у отца не будет оснований… — в легких закончился воздух; Пушкин перевел дыхание.

Пауза.

— Благодарю вас, Саша, — она поправила воротничок да так и оставила руку на пуговице.