Юродивый вынырнул подышать, и рядом с ним в воду ударила пуля, — Чечен стрелял с берега.

— Живы-ым! — захлебываясь, крикнул Александр, и Багратион опустил пистолет. Обнаружив, что всё ещё держит в другой руке полуштоф, Чечен воткнул его в песок и стал расстёгивать сюртук, собираясь последовать за Пушкиным — вплавь.

Убийца снова нырнул, исчез из виду. Круги, разбежавшиеся над тем местом, где секунду назад был беглец, вдруг смешались, по ним пробежал водяной излом — волна от плывущей баржи, гружённой, кажется, углём. До баржи Пушкину оставалось саженей пять-шесть, а юродивый так и не показывался на поверхности.

Больше всего Пушкин боялся, что убийца нырнул под плоское днище. Столько проплыть без воздуха Пушкин был не в состоянии; плавал он редко и сейчас выдохся, к тому же вода оказалась на удивление холодной, да и нож в руке здорово мешал. Но шпион появился, пытаясь ухватиться за невысокий борт баржи, вцепился в какую-то доску и с усилием подтянулся. Александр в отчаянии ударил по воде руками, силясь толкнуться ещё хоть немного вперёд. И понял, что успеет. Преследуемый явно не рассчитал скорость баржи, и судно, показавшееся ему спасительным, оказало на деле дурную услугу — тяжёлая баржа шла вдвое медленнее, чем шпион способен был плыть. Пушкин повернулся и, уже не волнуясь, поплыл по течению, медленно, но неуклонно сокращая расстояние.

Снова выстрел. Стрелял Чечен, стоя по пояс в воде. Глаз у Багратиона был верный, и пистон — новинка в оружейном ремесле — не подвёл. На спине беглеца, почти перевалившегося через борт, расцвело кровавое пятно, юродивый дернулся, пальцы его разжались, и тело, отделившись от борта, скользнуло вниз. Его утянуло под баржу.

И только тогда Багратион поплыл.

Пушкин в ярости ударил кулаком по скользящему мимо дощатому борту:

— Зачем!!!

По лицу Француза текла вода, волосы, обычно курчавящиеся и легкие, облепили голову. Александр походил на короткое, но злое чудовище, поднявшееся со дна. Он оскалился, когда Чечен оказался рядом.

— Идиот… — хрипло сказал Пушкин, отплевываясь. — Зачем… ты его… убил?!

— Ушёл бы он, — Кехиани кивнул на судно, успевшее отдалиться.

— Куда ушёл, баржа еле ползёт!

— Думаешь, он поплыл бы на ней? Да ну, что ты. Перебежал бы по углю на тот конец, прыгнул бы в Днепр, и ищи его.

— Parbleue! Проклятье! Parblятье! Это же их шпион! Благовещенского он убил, как мы теперь выйдем на турок? Последнюю ниточку ты обрубил!

— Одним мерзавцем меньше, — мотнул мокрой головой Чечен. — Лучше так, чем кабы ушёл. Он ведь твое лицо видел и, верно, запомнил бы.

— Merde… Давай выбираться.

На берегу успела собраться группа рыбаков и их жён, услыхавших выстрелы.

Когда Пушкин с Кехиани выбрались на мелководье и встали на ноги, к ним попытались осторожно приблизиться, но Чечен рявкнул: «Прочь! Пошли прочь!» и люди шарахнулись, а при виде Александра с ножом, грозно выходящего на берег, и вовсе предпочли ретироваться.

Александр выпустил из рук нож и сразу стал похож на больного черного цыплёнка. Волосы потемнели от воды, а угрожающий вид закончился, как только оружие выпало из ладони Пушкина на песок.

— Вот, согрейся, — выдернул из песка полуштоф и протянул Пушкину.

Пушкин сделал большой глоток, но тут рука его дрогнула, и сосуд полетел вслед за ножом. Чечен устало подобрал его.

— Бывает…

— Фу, — Пушкин сморщился. — Ну и пойло.

— А ты думал, жить в Екатеринославе легко?

Александр усмехнулся, но тут же помрачнел и принялся отряхивать песок с брошенного у воды сюртука.

— Но как Благовещенский мог раскрыть себя?

— Хотел бы я знать, — пожал плечами Багратион. — Хорошо хоть тебя никто из шпионов не видел. А кто видел, уже не расскажет.

До гостиницы Пушкин дошёл один, по указанной Чеченом улице, где «никто тебя, Саша, не увидит в таком… хм, образе». Почему-то всё сильнее болела и кружилась голова, а у самого порога вдруг начал бить озноб.

— Барин! — Никита бросился к Александру, схватил его за плечи. — Что с вами, барин?

— Всё со мной хорошо, — сказал Пушкин и вдруг мучительно сжал виски.

В глазах разлилась болотная мгла, Пушкин крепко зажмурился, и сознание его покинуло.

Никита подхватил валящегося на пол барина, но Пушкин этого уже не чувствовал.

На рассвете по улице прогрохотала карета и остановилась возле гостиницы, куда двумя днями ранее приполз и слёг в тяжелом бреду Александр Пушкин. Рядом с каретой скакал верхом юноша-кавалерист лет восемнадцати. Юношу звали Николаем; он был красив той особенной, романтической красотою, какая рождается от ментиков и усов и создаёт из мальчика настоящего гусара. Такие гусары не были редкостью, и на юношу почти не смотрели, а вот карету несколько прохожих проводили заинтересованными взглядами.

Действительно, пассажиры кареты были куда интереснее. Во-первых, там ехал отец молодого всадника, Николай Николаевич (открывающий, соответственно, династию Николай-Николаичей) и две девушки — сестры Соня и Машенька, четырнадцати и пятнадцати лет. Обе, разумеется, Николаевны.

К гостинице приближалось в неполном, но и без того эффектном составе семейство Раевских.

В крытом возке, катящем следом, ехали слуги.

Раевский-старший был в то время почти легендой. Герой Отечественной войны, кузен Дениса Давыдова, то и дело попадавшего в неприятности из-за своей нелюбви к драгунам, но всенародно любимого. Впрочем, и без родства с Давыдовым Николай Николаевич был бы человеком выдающимся. Салтановки и Бородина было достаточно, чтобы генерал Раевский снискал почтительную любовь всех, кто хоть что-то понимал. Даже изрядно отдалившиеся от реальной жизни (не говоря уже о политике) денди проникались неким чувством по отношению к старому военному — он напоминал им о чём-то, чего они не могли до конца отвергнуть.

Таким денди мог бы стать и Раевский-младший. Но он с детства был в армии, да ещё и под надзором отца. В одиннадцать лет оказался в гуще Бородинского сражения, а после этого что-то в человеческом характере навсегда выпрямляется — в добрую ли, злую сторону, но задает направление, почти наверняка лишая возможности влиться в карнавально-яркие блуждания сверстников.

Однако, мы далеко ушли от событий того майского утра.

— Несчастный юноша, — гудел Раевский-старший. — В его годы ссылка — это почти смерть. Оторвать его от света — куда как жестокое наказание. Однако его стихи не могли остаться незамеченными…

София согласно закивала: она тоже читала Пушкина. Семья Раевских являла собой редкое явление — она была образована вся. Отец мог с легкостью обсуждать с любой из дочерей (включая и отсутствовавших в той карете Екатерину и Елену) равно стихи, политику и Томаса Мора.

Мария заметила, что имя Пушкина им предстоит услышать ещё не однажды, на что Раевский-младший рассмеялся и напомнил, что имя Пушкина они услышат через минуту, как и его голос.

— Съехал Пушки́н, — сказал хозяин постоялого двора, без интереса разглядывая выстроившуюся перед ним семью. — Два дня как съехал.

— Куда? — тревожно спросил Раевский-младший, и получил исчерпывающий ответ, любимый всеми, с кого хоть что-то может спроситься: «Не могу знать!»

Самое интересное, что не мог этого знать и сам Пушкин.

От открыл глаза и тут же сощурился, стараясь хоть немного сфокусировать взгляд. Потолок расплывался облаком. Обнаружив способность смотреть также и вбок, Александр обнаружил у самого своего лица дырявый угол подушки, откуда выглядывал пучок сена и перьев. (Подушка, очевидно, бывшая некогда перьевой, придя в негодность, была реанимирована при помощи сена). За подушкой начали оформляться контуры незнакомой комнаты, бедно обставленной, но довольно чистой. У постели недвижно сидел, скрестив руки и обратив лицо кверху, Никита. Он мог подолгу сидеть так, не шевелясь. Пушкин знал, что Никита часто спит сидя.