- Дерево ставь, - прошамкал с кормы дед Тимошка, - парусом пойдем с попутным.
Бориска уложил весла, привычно взялся за дерево, длинную мачту, приладил к ней реёк с парусом. Шняка ходко пошла в полуденную сторону. Ласково погладив вздувшийся парус, парень оглядел его снизу доверху.
Любил Бориска ветер и всегда сравнивал его с могучим, полным необузданных сил конем. То, тихий, уветливый5, тычется ветерок теплой мордой в обвисший парус и неторопким копотливым шагом влечет шняку по смятому рябью морю, то вдруг, круто изменив свой нрав, обернется диким ветрищем, ударится в бешеный намет - и загудит, застонет старая замша парусов, резво полетит меж разлохмаченных волн суденышко, угрожающе валясь на бок, скрипя бортами и содрогаясь от носа до кормы. Тут надобны кормщику крепкие руки и холодная голова. Не терпит ветер ни лихачей, ни душ заячьих - вырвет из рук кормило и понесет. И лопнут тогда паруса, и судно, как повозку без кучера, подхватит ярый вихрь и повлечет навстречу неминуемой гибели... Но не вечно же буйствует ветер, иссякают и у него силы. Рассыпая нежную шипящую пену по пологим склонам тяжелых волн, устало дышит он и вот уж ровно и сильно, размашисто гонит судно к родному берегу. И радуется сердце кормщика...
За берегом ветер был слабый, и кое-где на парусе виднелись складки. "Выйдем на голомянь6 - расправятся", - подумал Бориска и, еще раз оглядев замшу, перебрался к деду Тимошке.
- Поди, дедко, вздремни, я пригляжу.
Старик кряхтя начал укладываться на рыбины - дощатый настил, завозился с тулупом.
- Эка! - вдруг сказал он, вытягивая шею и глядя за корму. - Неладно дело.
Бориска оглянулся. В густой черноте угора, от которого они отошли, мелькали крохотные огоньки, ветер доносил слабые звуки. Верно, на берегу кого-то искали.
Цепкие пальцы стиснули Борискино колено - тот самый чернец без скуфьи сверлил горящим взглядом побережную темень.
- Всполошились антихристовы слуги, никониане алчные, - проговорил он.
Бориске стало не по себе. Видать, утекли монахи из монастыря не просто, а из-под стражи. А ну как воры они! Немало нынче воров да татей беглых объявляется в Поморье. А этот чернец до чего страшенный и глядит-то как! Наскрозь прожигает.
Парень чуть двинул сопцом1, и шняка побежала шибче. Побережник наполнил парус, выгладил морщины.
Бориску давно мучило любопытство, почему одни поносят Никона, другие наоборот, шерстят архиереев, вознося патриарха; у спорщиков иной раз дело чуть до драки не доходило. Может, разъяснит чернец, в чем тут толк.
- Слышь-ка, святой отец, - обратился он к монаху, - чем же худы тебе никониане, может статься, иные-то еще дурней.
Тот перевел жгучий взгляд на парня, но Бориска не опустил век.
- Ишь ты, - наконец вымолвил инок, - дерзновенен детина, но чую, чист душой. Зови меня впредь отцом Иоанном.
Он помолчал немного, прислушиваясь.
- Так не ведомо тебе, детина, почто никониан антихристовыми слугами нарекают? Скажу. Время у нас есть, спать не хочется. Внимай, детинушка. Ты слыхивал небось про пустынника - преподобного Елизария Анзерского, у коего Никон в учении около десяти лет пребывал.
Бориска почесал в затылке: нет, неведом ему такой старец.
- Преподобный Елизарий, пустынник Анзерский, сказывал, будто было ему видение, - продолжал отец Иоанн, - когда творил он службу в церкви Никону. Тишь стояла в храме, и молитва старца легко к богу шла.
Отец Иоанн подобрал ноги, обхватил колени длинными руками.
- А дале приключилось вот что. Затрепетали вдруг и потухли свечи, хотя Елизарий не ощутил даже легкого дуновенья. Тут же засветился алтарь светом чудным, и зрит старец: возник черный, аки уголь, росту исполинского ефиопянин с когтями на пальцах, и в тех когтях держал он змия великого и опускал того змия Никону на шею...
Голос отца Иоанна звучал глухо.
- ...И заговорил в уши Елизария мягкий глас, чтоб не страшился увиденного, а еще заклинал старца, дабы ведал он, что Никон, человек роду темного, друг сатаны и предтеча антихристов, смутит Русь от края до края, и церковь православную осквернит, и обернется архиереем великим и отцом царя святейшего... А змий в тое время огненною пастью лобзал Никона в уста... Сбылось предвидение - ныне патриаршит Никон третий год2.
Отец Иоанн вздел правую длань, пальцы сложились в двуперстие:
- Да вразумит вероотступника господь и защитит Русь от антихриста!
- Истинно так, отец Иоанн, - вразнобой заговорили монахи. - Твои слова - богу в уши!
Противные мурашки забегали по спине, Бориска подвигал лопатками. Эких страстей наговорил чернец на ночь. Однако, вишь ты, как оно обернулось-то. Предтеча антихристов на патриаршем престоле оказался. Недоглядели, стало быть, епископы, застлал им очи сатана...
- Скоро все наизнанку вывернется, - приглушенно сказал отец Иоанн, закрывая глаза и становясь похожим на мертвеца.
- А с нами-то что станется, горемышными? - подал голос дед Тимошка из-под тулупа. Он как забился под овчину, так и не вылезал оттуда.
- Худо вам будет вовсе, - ответил отец Иоанн, не подымая век. - Старец соловецкий Пимен своими очами зрел, как Никон в Новгороде благословлял народ обеими руками.
- Чисто католик, - вздыхали монахи. - Спаси, богородица!
- То люди сказывают. Мне же, грешному, на себе довелось испытать богомерзкие чины богослужебные, кои Никоном введены во храмах наших. Скоро и до северных монастырей доберется рука антихриста, и зачнете вместо шестнадцати земных поклонов отбивать токмо четыре, а остальные двенадцать на поясные смените... Бориске было все равно, сколько и каких поклонов надобно творить на молебнах, однако по тому, как забеспокоились чернецы и заохал дед Тимошка, он решил, что дело и впрямь хуже некуда.
- ...Католический четырехконечный мерзкий крест ныне на просфорах московских по патриаршему указу печатают, - рассказывал тем временем отец Иоанн, - продана вера предков наших, брошен к стопам еретиков и богохульников православный осьмиконечный крест наш, на коем Христос-спаситель распят был.
Монахи, видно, об этом уже слыхали, потому что сидели молча и лишь головами покачивали.
- Я же всякий раз, в соборный храм приходя, тому противился и Никону о святотатстве в глаза говорил. Ан горд патриарх, - в голосе отца Иоанна прозвучало сожаление, - облаял он меня, скуфьи лишил и сослал...
"Вот оно что, - подумал Бориска, - Никон на отца Иоанна епитимью1 наложил, потому он без скуфьи ходит".
Отец Иоанн осенил себя размашистым крестом:
- Одначе не оставил господь, пособил уйти, и дети мои духовные тож со мной. Теперь все тебе ведомо, старик, и тебе, детина.
- А с нами-то как же? - опять спросил дед Тимошка.
Отец Иоанн запахнул кожушок, успокоил деда:
- Никто не знает, что везете нас вы.
- Я не о том, - дед Тимошка высунул наконец нос наружу. - Куды нашему брату деваться, коли антихристовы времена наступают?
Отец Иоанн задумался, потом медленно, точно трудно ему было, сказал:
- Допреж всего сломить надо Никонову гордыню - в ней зло есть. Смирится Никон, все образуется само собой.
- Ну-ну, - проговорил дед Тимошка, пряча нос, - дай-то бог!
2
Плыли ночью, днем таились под крутыми берегами карельских островов. Бориска разглядел утеклецов2 как следует.
У отца Иоанна лицо желто, как у покойника, длиннющие волосы не чесаны. Один сын его духовный, чернец Власий, огромен до страшноты, черен и смугл, в налитых покатых плечах угадывалась медвежья силища, грудь широка, ноги столбами; с этаким бороться - ни в жизнь не одолеть. У другого, Евсея, глаза прыткие, сам весь гибкий, живой. Он намекнул, что до пострижения в сынах боярских ходил, мол, Бориска ему не ровня.
Отец Иоанн много писал. На груди у него, как у подьячего, болталась медная чернильница в виде сундучка, за пазухой прятал он полоски бумаги и футляр с перьями.
Сумбурные мысли, воспоминания одолевали отца Иоанна.