— Болезнь могла изменить ее внешность, — предположила Нора. — Может, это какой-то врожденный порок. Не следует удивляться, если она умрет молодой, как ее отец. — Нора, здравый смысл которой иногда приводил к удивительно бессердечным суждениям, никогда не любила Элизабет и называла ее лукавым призрачным созданием. — Кроме всего прочего, тебе следует узнать побольше о состоянии здоровья Элизабет.

Года четыре назад у Элизабет появилась слабость спины, то, что сначала называли скользящий диск. Ее заболевание не поддавалось диагнозу и лечению. Теперь она носила хирургический корсет и жила в соответствии с предписанием «ничего не принимать близко к сердцу».

— Ты совершенно права, — сказал Маркус. Он начал испытывать особую боль, вызванную настойчивым желанием увидеть Элизабет снова и как можно скорее. Это чувство спало в нем, а сейчас пробудилось. Он ощущал вину и замешательство из-за своего отступничества.

— И потом, ее образование, — продолжала Нора. — Что мы знаем о нем?

— Я знаю, что Карел учил ее латыни и греческому.

— Я никогда не одобряла обучение в семье. Оно слишком поверхностно. Обучать должны профессионалы. Кроме того, обычная школьная жизнь принесла бы девочке только добро. Мне сказали, что она почти не выходит. Это плохо для нее. В таком положении люди должны просто сделать усилие и помочь себе сами. Сдаться и слечь — это самое худшее, что только может быть.

Нора, бывшая директором школы, верит в универсальную силу самопомощи.

— Да, ей, должно быть, одиноко, — сказал Маркус. — Хорошо, что с ней всегда рядом Мюриель.

— А мне это не нравится. Девочки слишком много находятся вместе. Cousinage, dangereux voisinage[5].

— Что ты имеешь в виду?

— О, я просто думаю, что это нездоровая дружба. Им следует видеть больше молодых людей.

— Услышать, как ты ратуешь за молодых людей, моя дорогая Нора, — это уж совсем не похоже на тебя. В действительности у меня всегда было впечатление, что девушки не очень-то ладят.

— Что ж, Элизабет трудная и избалованная. Боюсь, что и Мюриель сильно изменилась к худшему. Если бы только она поступила в университет и приобрела стоящую профессию!

— Но в этом нет вины Карела, — сказал Маркус. Ему не нравилась старшая племянница. В ней было что-то сардоническое, и это вызывало недоверие. Он предполагал, что она иронизирует над ним. Однако Мюриель была любимицей Норы и даже какое-то время благодаря Маркусу училась в ее школе. Будучи необычайно способной девушкой, она тем не менее отказалась от места в университете и стала машинисткой-стенографисткой — профессия, к которой Нора испытывала наибольшее отвращение. Маркус считал, что Нора строила слишком честолюбивые планы относительно Мюриель. Возможно, она просто слишком привязалась к ней.

Маркус, который сам был директором маленькой независимой школы в Хертфордшире, познакомился с Норой, общаясь с ней по работе. Сначала она ему нравилась и он даже восхищался ею. Только позже неожиданно и встревожено он почувствовал, что с ней могут возникнуть проблемы. Женщина, обладавшая огромной энергией, из-за плохого здоровья вынуждена была рано уйти на пенсию и поселилась в ветхом доме XVIII века в Восточном Лондоне. Конечно, она тотчас нашла себе массу других занятий, и, по мнению ее врача, чрезмерно много. Она работала на добровольных началах для местного совета, входила в библиотечные, жилищные комитеты, комитеты по вопросам образования, занималась помощью заключенным, пенсионерам преклонного возраста и юным правонарушителям. И все же производила впечатление недостаточно занятой. Эмоции, которые прежде питали ее энергией для работы, теперь растрачивались вхолостую. Маркус обнаружил в ней некую сентиментальность, что совершенно не соответствовало ее прежнему образу сдержанного, рассудительного педагога и рождало чувство неловкости, чего-то почти патетического и трогательного. Она проявляла явную привязанность к своим бывшим ученикам и совершенно очевидный интерес, как он с тревогой заметил, к нему самому, и это нервировало его. А немного погодя она сделала встревожившее и смутившее его предложение переехать в освободившуюся квартиру на верхнем этаже ее дома. Маркус ответил уклончиво.

— Боюсь, Мюриель — типичная представительница современной молодежи, — продолжала Нора, — по крайней мере наиболее смышленой ее части. Она обладает сильной волей, высокими принципами и может стать настоящей гражданкой. Но каким-то образом все пошло не так. У нее нет общественного положения. Как будто ее энергия привела ее прямо на грань морали. Эту тему тебе следует рассмотреть в своей книге.

Маркус взял отпуск на два семестра в своей школе, чтобы написать книгу, которую уже давно обдумывал, — философский трактат о морали мирской жизни. По замыслу это должен быть довольно краткий, но очень яркий, догматический труд, напоминающий «Рождение трагедии» Ницше своей обтекаемой риторикой и силой убеждения. Он надеялся, что книга произведет определенное впечатление.

— Я понимаю, что ты имеешь в виду, когда говоришь о Мюриель, — сказал он. — Я наблюдал это в поведении других умных молодых людей. Как только они начинают размышлять о морали, то впадают в какую-то извращенную безнравственность.

— Конечно, это не всегда делает их преступниками. Преступность вызвана другими причинами, часто положением в доме. Например, этот парень, Пешков, кажется мне настоящим преступником, если ты позволишь мне так грубо отозваться об одном из твоих бывших учеников! В его случае…

Маркус мысленно тяжело вздохнул, в то время как Нора продолжала излагать свою точку зрения на причины преступности. Не то чтобы Маркусу было скучно, но он не любил, когда ему напоминали о Лео Пешкове. Лео был одной из педагогических неудач Маркуса. Нора, участвуя в работе комиссии по решению местных жилищных проблем, нашла Пешковых, отца и сына, в грязной каморке, откуда перевезла их сначала в церковное общежитие, а затем с разрешения епископа в их нынешнюю квартиру в доме священника, как раз перед приездом вышеупомянутого странно выглядевшего калеки-священника. Лео, тогда еще школьник, посещал весьма посредственное местное учебное заведение, и Нора попросила Маркуса предоставить ему место в его школе. Фактически Маркус и Нора платили за обучение Лео, но Пешковы не знали об этом. Когда-то в школе Лео производил впечатление умного своенравного мальчика и вызвал у Маркуса профессиональный интерес. Маркус не страдал от недостатка самопознания и достаточно хорошо разбирался в тонкостях современной психологии. Терпимый к себе, он хорошо сознавал ту роль, какую играет в складе преуспевающего учителя определенный природный садизм. Маркус оценил свои способности как садиста, он понял механизм воздействия и доверял своей интуиции. Он был хорошим учителем и способным директором школы. Но садизм, который в обычной сумятице человеческих отношений не бросается в глаза, может удивить своего обладателя, как только на сцене появится подходящий партнер.

Лео был совершенным партнером. Его особый, коварно-вызывающий, мазохизм слишком хорошо соответствовал темпераменту Маркуса. Маркус наказывал его, а он возвращался за новым наказанием. Маркус апеллировал к его лучшим чувствам и пытался обращаться с ним как со взрослым. Слишком много эмоций возникало между ними. Маркус проявлял доверие и привязанность, Лео отвечал грубостью, Маркус впадал в ослепляющий гнев. Лео с гениальным упорством продолжал создавать трудности. Маркус прочил его в университет — изучать французский и русский. В последний момент с подачи преподавателя математики, с которым Маркус, рассерженный сам на себя, стал обращаться как с соперником, Лео поступил в технический колледж в Лесестершире, чтобы изучать инженерное дело. По слухам, он не слишком хорошо успевал.

— Все это — одно из проявлений упадка христианства, — заключила Нора. — Не то чтобы я возражала против его исчезновения со сцены. Но все обернулось совсем не так, как мы думали в юности. Эта атмосфера сумерек богов сведет множество людей с ума, прежде чем мы выбросим весь этот хлам из нашей системы.