Надя не могла этого объяснить, да и не хотела, - она только знала, что все, относящееся к Федоровой, задевало её так, точно речь шла не о судьбе другого человека, а о своей собственной судьбе и собственной затаенной боли.

И она вдруг отчетливо поняла, что Анна только что позвала её, когда, решив подняться в буфет она неожиданно бросилась вниз, на сцену. Не отдавая себе отчета в том, что делает... И при этом, вовсе не обязательно зов Анны был обращен именно к ней - к Наде. Он просто возник в пространстве, метнулся язычком пламени и притянул к себе такой же мятущийся огонек Надино сердце.

"Она ведь может сорваться с этой своей всегдашней отстраненностью и неженской духовной долей и... волей, - подумала вдруг Надежда. - Перегорает что-то в душе, щелчок... Кажется, я теперь хоть отдаленно представляю себе как это происходит. Идиотка! - она крепко сцепила пальцы, - как ты можешь говорить так о ней?! Анна, милая моя... держись! Живи! И пожалуйста, ещё и ещё раз - в жизнь, в танец - без сомнений и без оглядки, потому что жизнь для тебя - это танец, а танец - любовь."

Что это я говорю, - вихрем пронеслось у неё в голове, - я же не успеваю думать - это само собою рождается... Но к кому любовь?

И с внезапной улыбкой обретенного знания проговорила вслух:

- К Богу.

7

Бетховенский зал, четверть третьего, а собрания не начинают - ждут Главного. Его нет и, скорее всего, не будет. Впрочем, в театре к его отсутствию уже привыкли: что поделаешь, - то был уже полумифический персонаж, обладавший совсем не мифической властью.

Зал гудит, все жужжат, перешучиваются - ждут залетного гостя. Вот и он - показался в дверях, ведомый под руку как под уздцы. Генеральный директор театра Латунцев сияет начищенной медной улыбкой. На лице гостя сдержанная сосредоточенность.

- Итак, разрешите представить вам нашего гостя из Гамбурга Петера Харера, - убрав улыбку с лица и придав ему светски-строгое выражение, возвестил Генеральный.

Тот слегка поклонился, в зале кашлянули, что-то с глухим стуком рухнуло на пол и застыла глухая ватная пауза - ни хлопка, ни приветного возгласа...

"Не хотела бы я сейчас оказаться на его месте, - подумала Надя и прикрыла глаза, - да что такое, сплю на ходу!"

Она и вправду тонула в знобкой дремоте - то ли заболевала, то ли сказывалась перемена климата. Ей сейчас не было никакого дела до этого Петера Харера, а хотелось только поскорей оказаться дома и укрыться там от гримасничающей театральной заразы.

- Ни к какой Мане я на поклон не пойду - пусть подавится! - шепнула Надя неслышно, уставясь в коленки. - Вон сидит: шею вытянула, глазами зыркает, губки как у курицы жопка! - и, не удержавшись, она громко прыснула.

Множество глаз разом уставились на нее, а Петер Харер поднял голову и, рассеянно оглядев зал, встретился с ней глазами. В первом ряду сверкнули стекла чьих-то очков, отражая потоки света, лившиеся из осветительных приборов, - шла съемка для вечерней программы новостей ОРТ. Ослепленная Надя зажурилась и прикрыла глаза ладошкой.

"Ну вот, они бы меня ещё в телескоп разглядывали! И у кого это такие очки дурацкие, - не очки, а окуляры какие-то..."

Латунцев наконец завершил свою речь и предоставил слово гостю. Тот поднялся и извинился на ломаном русском - мол, ещё совсем не овладел языком, хотя и прошел интенсивный курс у себя в Германии как только узнал о предстоящей поездке в Россию. Потом перешел на немецкий.

Затрещала возбужденная переводчица, микрофон вдруг загудел и звук оборвался. Латунцев попросил переждать минутку пока исправят повреждение. В зале загалдели, хихикнули... Надя поднялась и вдоль стенки неслышно скользнула к выходу.

Но едва она прикрыла за собой дверь, как та опять распахнулась - вслед за нею из зала вышел тот человек в очках, который, резко обернувшись, чуть не ослепил её. Надя очень недружелюбно на него посмотрела и... смутилась, встретив ответную улыбку - совершено домашнюю, "голенькую"... Здесь, в этих стенах, такая неприкрытость означала заведомый проигрыш при любом раскладе, а потому казалась столь же неуместной как кружева на военном кителе.

Пользуясь её замешательством, очкастый тут же подошел к ней и представился.

- Георгий Шведов - ваш новый завлит. То бишь, заведующий литературной частью. Программки, буклеты... во как! Что, сбежали? Вот-вот... Я, знаете, никогда не мог высидеть на подобных зверских мероприятиях - замучили ведь немца-то бедного! Мы с друзьями ещё с институтских времен всегда сбегали с лекций в бар Дома архитекторов и проводили там добрую половину учебного времени. А уж когда как-то весной там поставили столики под разноцветными тентами на открытой террасе заднего дворика и стали подавать к шашлыкам чешское пиво... - он мечтательно зажмурился и вздохнул. - А хотите, - и подмигнул Наде совершенно по-хулигански, - хотите выпить?

Надежда просто остолбенела - такая непринужденность и покорила её - с лету, мгновенно - и в то же время привела в готовность номер один систему защиты, блокирующую естественные реакции, - систему, которая выработана была годами притирки к социуму...

Она колебалась только секунду.

- Спасибо, в другой раз. Я опаздываю. На вокзал.

- Вы уезжаете?

- Наоборот - я только приехала.

- Значит вы хотите приехать ещё раз?

- Похоже на то... - Надя взглянула на него с одобрением.

- Жаль, что спешите, - констатировал новый завлит. - Ну не беда - в другой раз.

Он кивнул Наде и уже через миг устремился куда-то, чуть наклонив голову и немного сутулясь. Ей показалось, что таким вот упрямым бычачьим наклоном он собирается прошибить любые преграды, неведомые никому, кроме него самого. В тишине коридора гулко отозвался стук его каблуков и вновь стало тихо. Из-за дверей Бетховенского зала доносился монотонный стрекот переводчицы - видно, микрофон починили.

Может, они - эти преграды из области метафизики? - усмехнулась Надя, но в усмешке её явно просквозила симпатия.

- На вокзал! - негромко велела она себе и опрометью кинулась вон из театра, словно стараясь наверстать упущенное.

* * *

Заразный отравленный сумрак грипповал на площади трех вокзалов. Казалось, этот воздух нельзя вдыхать - болезнь тут же проникнет в мозг, через рот проползет, прорвется в ноздри и ехидно притронется цепкой лапой к чему-то внутри - хрупкому, тонкому... к какому-то веществу, без которого никогда уж не ощутить радость жизни, веру в неё и доверие к ней, никогда не улыбнуться душе своей, крепнущей день ото дня...

Тележки, коробки, грязь, грязь... И лица - Боже, какие лица! поежилась Надя, шагая - по щиколотку - по буроватой жидкой кашице, - вкруг неё расквашенным студнем растекались ткани гниющей Москвы.

Милый мой город! Горькая ты моя земляничинка! - она взглянула на здание Ярославского вокзала с Шехтелевской мозаикой на фронтоне.

Глянула, улыбнулась, - Ярославка - это её детство. Дача... Вольная волюшка! И отвернулась. Ей - к Казанскому.

Никому до тебя нет дела, мой город, - все лезут, ползут от прилавка к прилавку... И остается от этих замороченных выдавленных людей только сор и тяжелая смрадная пустота. Ну ничего... - она передернула плечами и подняла воротник - сильно дуло. - Все равно ты живая, Москва, глупая ты моя! Правда, здорово обеднела - ты потеряла кота. Помнишь, был такой: ленивый, барственный... Так вот, его у тебя украли, потому что украли его у меня. Его место в душе моей опустело - в ней сквозит, и моя боль невольно передается тебе, мой город. Потому что мы с тобой обе - одно. Тебе ведь все передается - все наши страхи, все помыслы, - твой воздух забит обрывками наших куцых желаний. Мы вырождаемся - твои чахлые коренные жители... нас задавил слом эпохи и необходимость платить по слишком высоким счетам. По счетам искореженной, обезкровленной и слишком тяжко и долго грешившей России... И со слухом у нас проблемы - нас оглушают шорохом шин чужаки, что вылазят из "Мерседесов" с видом оккупантов, посетивших местное гетто. Мы становимся лишними и, раскорячась, замираем на одной ноге где-то посреди тротуаров Тверской, окруженные заледенелой коростой, боясь сделать лишний шаг в сторону - задавят или толкнут или просто убьют - молча, спокойно и просто, не изменив выражения на сытом ощерившемся лице! Да, мы боимся шагнуть, а потому, сделав шаг, обязательно падаем, и бьемся, и бьемся как рыба об лед... а мы и стали твоими рыбами, мы - коренные московские рыбы с раззявленными беззубыми ртами, хватающими воздух, которого нет, с обвисшими плавниками и содранной в кровь чешуей!