- Понимаешь, тетя Сима, у артистов все немножко другое, особенное... Жуткая ранимость, подвижность эмоций... Говорят, у очень крупных пород собак понижен болевой порог: так надо отделать эту собаку, чтоб хоть что-то почувствовала! А артисты - вот хоть мы, балетные, - из той породы, на которую дунешь - и отзовется. Мы босыми ногами по жизни идем. И от этого ноги - в кровь! Только это не ноги - это душа... ой, я сбивчиво говорю. Ну ничего, вы поймете. Мы должны все пропускать через себя, а иначе, если прятаться, боли бояться - все! - на свалку пора. Что-то неуловимое тут же исчезнет, - про таких часто говорят: он пустой! Может быть, это значит, что его покинул Дар Божий ...

Да, примерно так она тогда говорила, а Николай слушал с неподдельным искренним интересом.

И теперь, поняв, что тянуть больше нельзя, Надя сжалась, стиснула кулаки под столом... и все ему рассказала. А потом почувствовала себя голой. Освежеванной тушкой, готовой для варки. Как ей нужна была сейчас хоть капля сочувствия! Но она знала - нельзя позволить себя жалеть, нельзя раскисать - ведь тогда она сама себя за человека считать перестанет! И он, Николай, похоже, не собирался унизить её сочувствием.

"Не время утирать сопли! Нужно собраться... Надька, возьми себя в руки и этими самыми ручками себя придуши!"

Сказано - сделано: придушила. Сидела бледно-серая, только глазищи огнем полыхали, да чуть подрагивала сигарета в руке над пепельницей.

Собравшись и зажав волю в кулак, Надя заговорила совсем другим тоном строгим, сухим, почти напрочь лишенным её живых интонаций.

- Прости, Коленька, что отняла у тебя время на этот пустой бабий треп. Я пришла не за этим. Коль, что мне делать?

- Думаю, - он курил, не глядя на нее.

- Ты дашь людей?

Выдержал паузу.

- Людей я тебе дам. Будут у дома дежурить и по городу всюду водить. И с этим хорьком из вагона-ресторана побеседуют. Только, - он прищурился, выпуская дым, - я бы на твоем месте не лез в эту историю. Оборви и дело с концом! Напоролась уже, а могло быть гораздо хуже.

- Я понимаю. Но не могу. Я должна вернуть кота - если хочешь, в этом мое спасение.

- Надён! Ну на хрена ты прешь на рожон? Какой тут кот... забудь! Если кот твой ещё в добром здравии, то после беседы с моими ребятами этот Струков тебе его на блюдечке поднесет. С голубой каемочкой! Я тебе сказал помогу... но говорят ведь, что береженого Бог бережет.

- Коль, не могу я тебе объяснить... я ещё сама толком не понимаю. Но знаю - я сама должна найти своего кота. Мне будто подсказывает что-то... Понимаешь, у любой истории, у любого сюжета житейского есть двойное дно. То, что лежит на поверхности, и другое - скрытое. И этот скрытый смысл расшифровывать нужно.

- Вот ты и расшифровываешь? - он усмехнулся.

- Представь себе! Не смейся, это очень серьезно. Я жизнь свою проиграю, если сейчас чего-то главного в ней и в себе не пойму. Случай с котом - это мой шанс, понимаешь? Мне дают возможность проснуться, что-то нащупать... свой путь, может быть... Настоящий путь. Прости, я бред какой-то несу! Во всяком случае для тебя это уж точно бред собачий...

- Так, Надён, приехали! Ну, ты сама подумай, что говоришь - по-твоему получается: чтобы найти какой-то там идиотский туманный путь, надо влезть в мафиозные разборки? И это все для того, чтобы кота вернуть? Надь... ты того - дурью маешься!

- Да нет, Коленька, не дурь это, - Надя была на удивленье спокойна. Просто я хочу сама в себе разобраться: кто я и чего стою.

- Ну-ну... - в его глазах она заметила неподдельное изумление.

Николай явно не воспринимал свою золовку как сильного независимого человека - как своего поля ягоду. И её спокойный ответ, похоже, заметно переменил его мнение о ней.

- Значит, Надь, звони, если что. А завтра в пять вечера на Казанском мои ребята будут тебя поджидать. Хорошие ребята, не беспокойся! Думаю, все обойдется, но будь осторожна. Живи, не дыша, поняла? В кулачок дыши. Сто раз отмерь, прежде чем сделать шаг. Они явно следят за тобой. Я пока сам ещё мало чего понимаю...

Он глубоко затянулся, надолго задержал дым в легких, а потом медленно, с легким свистом выпустил сизую напористую отраву.

- К примеру, кто и зачем этого Игоря убил? Ну, что приставили его тебя пасти, - это понятно. То, что ты его в дом пустила, - вот сошлось, так уж сошлось! - это тоже понятно. Но вот кому он дорожку перешел - это совершенно не ясно. Как, говоришь, выглядел тот мужик? Ну, который тебе сережки отдал?

- Ты знаешь, я толком не разглядела. Темно было и вообще... Стройный такой, худой, довольно высокий... Кажется... да, - в длинном черном пальто. А лицо... нет, не помню.

- Ладно, разберемся. Будь все-таки поосторожнее. Любке позвони, заходи как-нибудь вечерком - посидим... Ну, давай!

Он рывком поднялся, положил деньги их на край стола.

- Все, побежал!

3

Каждый вечер к пяти часам Надя отправлялась на Казанский вокзал. И каждый вечер на некотором расстоянии от неё следовали двое - ребята из Колиной команды. Она была готова к встрече с Василием Степановичем: в сумочке - газовый баллончик, за спиной - охрана, в глазах - могильный холод и тьма.

Хаос ураганом рвал её душу - и душа билась в судорогах, немо срывалась на крик... и единственной путеводной нитью средь этого бесива был путь на вокзал.

Обет помогал Наде держаться - и Надя держалась, пугаясь самой себя, своих чувств, рвавшихся из повиновения, ускользавших из-под её воли, - они дымились, а она... она окутывала себя асбестовым саваном слова "надо" и шла, стараясь сознательно выстудить все внутри. Она понимала, что перед ней два пути: либо ей придется уничтожить себя прежнюю - выжечь жидким азотом воли восприимчивость, непосредственность и ранимость, либо питательный раствор беды породит в душе таких монстров, которые попросту разнесут в клочья её сознание...

Но выжечь душу - это значило перестать быть живым человеком! Превратиться в автомат... И отказаться от всякой надежды однажды перешагнуть тот рубеж, что отделяет посредственность от истинного художника.

Однако, теперь выбора не было - перед ней был один-единственый путь. И Надежда старательно превращала себя в живой автомат, понимая, что душа теперь - её враг, ей с нею не справиться - в ней творилось что-то немыслимое, неведомое, и разум в испуге пятился, пасуя перед чем-то жутким и темным, ворочающимся внутри...

Каждый день Надя смаковала план мести обидчику. Но странная раздвоенность поселилась в ней. Порой ей даже хотелось, чтоб вся эта история закончилась полным крахом, чтоб похититель кота сказал - как отрезал, - что Лариона ей не видать, чтоб она не лезла не в свое дело и поостереглась впредь попадаться ему на глаза... А то и вытащил финку, и притронулся ею к коже на шее, и рассмеялся бы, - сухо, коротко, невесело так хохотнул, - а она бы ласково ему улыбнулась, потом сильно и резко саданула коленкой ему между ног, а когда тот присел бы от боли, махнула большой батман, - она слыхала, был такой случай, когда балерина ударом ноги убила пристававшего к ней в каюте матроса, - и всю свою волю к жизни вложила бы в этот удар!

Вот её легко взлетевшая ножка ударит точно в висок, и удар этот поставит точку во всей истории, - да, тогда ей не видать кота, но она все-таки победит!

И другое мерещилось: вот он появится перед ней - вальяжный, расплывшийся, уверенный в собственной неуязвимости, защищенный деньгами, бандитами, оружием и невесть чем там еще... а она, - хрупкая, бледная, прислонится к двери купе, - Надя знала: их встреча должна была состояться в поезде, - и скажет: "Ну вот и приехал ты, Василий Степанович! Ровно через семь месяцев ты умрешь от саркомы в восьмой палате отделения нейрохирургии больницы имени Боткина. Диагноз точный, не сомневайся! И известен мне он вовсе не от земных врачей..."

Скажет это, повернется, подмигнет на прощанье и исчезнет в сизых московских сумерках...

А этот пускай попробует жить как прежде... да нет, не жить, просто существовать! Пожалуй, эта месть была пострашнее первой.