Глава третья

Давным–давно, когда Гэйнор было всего пять или шесть лет, она жила в доме, где часто появлялись привидения. Она до сих пор очень живо помнит женщину, которая, склонившись над ее кроватью, уставилась на Гэйнор глазами, видевшими, казалось, что–то или кого–то еще. На женщине было длинное темное платье. Она приносила в комнату Холод, от чего Гэйнор начинала дрожать даже под теплым одеялом. Но Гэйнор помнила, что в женщине но было ничего злобного. Чувствовались лишь ее Присугствие и этот необъяснимый холод.

— Она очень восприимчива, — часто говорили о Гэйнор ее матери. И некоторое время это ее расстраивало, пугало тем, что еще могла она почувствовать. Но больше ничего не происходило, и со време нем воспоминания затуманились, хотя и не ушли вовсе из ее памяти. И вот она обнаружила, что образ этой женщины снова ожил, благодаря ее так называемой восприимчивости или чувствительности. Гэйнор ощущала и страх, и надежду на отклик дома, но дом не откликался. Она решила, что в нем, скорее всего, привидения не живут, просто он населен, у нее все время было впечатление, что в доме больше народу, чем было в действительности.

После того как Гэйнор вернулась с почты, Ферн собралась в Уитби разрешать проблемы с поставщиками.

Хочешь поехать со мной? — предложила она, но Гэйнор отказалась. Уилл где–то рисовал, и ее порадовала возможность побыть в одиночестве. Она стояла у себя в комнате, глядя в зеркало — зеркало Элайсон, надеясь, что оно ей что–нибудь покажет. Но, ожидая чего–то волшебного, она тем не менее своим скептическим взглядом видела в зеркале только себя. На нее смотрело длинное, бледное лицо. Может быть, чуть средневековое, или так ей хотелось думать, поскольку средневековое лучше, чем простецкое, с печальными губами, хотя почему она считала, что они печальные, — неизвестно, просто ей так говорили. И, как капюшон плаща, на плечи падали длинные, очень темные волосы — ее гордость. Мэгги сказала, что такие волосы были у Элайсон Редмонд, хотя Гэйнор представлялось, что у той они были светлее и не такие блестящие.

Вы так упорно смотрите в зеркало, что оно может треснуть, — раздался голос от дверей.

Гэйнор совершенно забыла о миссис Уиклоу. Она вздрогнула, покраснела и забормотала что–то невразумительное, но домоправительница не дала ей договорить.

— Надо быть осторожной, зеркала все помнят, во всяком случае, так говорила моя маменька. Никогда не знаешь, что оно тебе покажет. Это–то ведь висело в ее комнате. Я уж и мыла его, и полировала, да много раз, но мне все равно не нравится, как оно выглядит.

— Какая она была? — спросила Гэйнор. — Я имею в виду Элайсон.

— Не такой, какой должна была бы быть, — ответила миссис Уиклоу. — В этом доме полно старых вещей — старинных, драгоценных вещей, привезенных капитаном из дальних путешествий. Ее глаза прям засверкали, как увидела их. Жадюга! Не удивлюсь, если выяснится, что она имела дело с настоящими преступниками. Ей не нравилось, чтоб хоть кто–нибудь заходил в ее спальню, когда ее там ту. У нас тут ведь нет ключей, так она что–то сделала с ручкой двери — что–то электрическое. Прям смешно. — Миссис Уиклоу повернулась, чтобы уйти. — Спускайтесь–ка вниз да поешьте, время ленча. Вы, молоденькие, уж очень худые. Слишком заботитесь о фигурах.

Гейнор покорно последовала за ней.

— Мне сказали, что Элайсон утонула, — сказала Гейнор с осторожностью. — Было какое–то наводнение?

Это они так говорят, — сказала миссис Уиклоу. — Должно быть, открылся подземный источник, хотя раньше я ничего подобного в этих местах не слыхивала. Смыло почти весь амбар. У нее там работали строители, может, они выдернули какую–нибудь затычку.

Я и не знала, что здесь был амбар, — заметила Гэйнор.

Капитан хранил там кое–какие свои вещи. На мой взгляд — сплошь мусор. Он там держал половину корабля, которую притащил откуда–то, да с женщиной впереди. Ферн считала, что надо отдать это в музей. Уилл хотел, чтобы она осталась здесь, да негоже это для молодого человека. Он и так со своим искусством все тут запачкал.

Элайсон работала в галерее, да? — настаивала Гэйнор, возвращаясь к своей теме.

Ага, — ответила домоправительница. — И она, и тот мужчина с белыми волосами. Мне он совсем не нравился, особенно его скользкие манеры. Он был сальным, как сардинка из консервной банки.

А ведь так никто и не узнал, что с ним случилось.

Что вы этим хотите сказать? — Гэйнор впервые услышала о мужчине с белыми волосами.

Удрал, вот что говорили. И машину свою тут бросил, такую же белую, как его волосы. Наверное, поэтому и купил ее. Тот еще был тип. Все было так таинственно. Он вошел в гостиную, а обратно уже не вышел. Имейте в виду, в это же самое время пропала и Ферн, поэтому мы поначалу думали, что она исчезла с ним, хотя в это не очень–то верилось. Тяжелое время было для всех нас, да и вспоминать о нем неохота, но она, к счастью, вернулась. Говорили, что она болела, они называли ее болезнь каким–то странным словом, ну, таким новомодным… его часто слышишь по телику. С ней потом все было в порядке, но она не желала об этом говорить.

Я знаю, — сказала Гэйнор, когда они вошли в кухню. — Но — что… этот мужчина?..

Говорю же, он был такой же мошенник, как и эта Элайсон. Они были заодно. Как бы то ни было, эта дурацкая машина стояла и стояла здесь, пока полиция не забрала ее. Мужчина, говорю же, пропал насовсем. — И она закончила с удовлетворением: — Скатертью им дорожка!

Гэйнор переваривала все эти сведения вместе с сандвичем, который пришлось съесть по настоянию миссис Уиклоу, хотя есть вовсе не хотелось. Поскольку ни Уилл, ни Ферн не было дома, она вернулась в свою комнату. Глянув в газету, заметила, что должна начаться программа документальных фильмов, среди которых будет кое–что связанное с ее профессиональными интересами. Она сказала себе, что глупо нервничать, включая телевизор. Прошлым днем ночной кошмар был, вероятно, отражением вечерних новостей — это был один из тех сюрреалистических, очень живых сюжетов, которые возникают при неглубоком сне (ночные кошмары и сны проникают в темноту и не забываются при пробуждении…). И все–таки она несколько успокоилась, лишь когда на экране появилась нормальная цветная картинка. Ее программа уже началась, камера следовала по музеям и частным коллекциям за добросовестным ведущим–энтузиастом. И Гэйнор забыла о своем беспокойстве, ее захватила передача. Показывали старинные гравюры на потрескавшейся от времени бумаге, свитки, деревянные плашки, покрытые резьбой, и отбитые от каменных таблиц фрагменты,

— Мы сейчас находимся в малоизвестном Музее древних рукописей, — объявил ведущий, — спрятанном от глаз людских на окраине Йорка…

«Совсем близко, — подумала Гэйнор. — Нужно туда съездить». Хранитель музея, плохо одетый молодой человек лет тридцати с хвостиком, который, должно быть, преждевременно постарел от общения с окружающими его манускриптами, что–то невнятно бормотал. Правда, Гэйнор особенно не вслушивалась, поскольку ей было гораздо интереснее разглядывать возникающие на экране документы. «История драконов», — прочитала она на обложке средневековой книги с великолепным изображением земноводного чудища среди золотых листьев. Невидимая рука переворачивала страницы, но слишком быстро, так что не удавалось что бы то ни было разглядеть, только отдельные строки: «Вельми громадный дракон самое великое чудище из живущих на свете… и Рыцарь метнул в него свое копье, но оно не убило… Его пасть открылась, и древко копья было истреблено огнем, но он проглотил самое копье, которое было… камень и не камень… вещь превеликой силы и чаровства…» Камера оператора переместилась на ведущего, который в этот момент начал интервьюировать человека постарше и явно более авторитетного. Субтитры пояснили, что это доктор Джерролд Лэй, доцент университета, специалист по древним рукописям.

— Не знаю такого имени, — тихо сказала сама себе Гэйнор, и на долю секунды профиль на экране окаменел, будто он ее услышал.

Внезапно Гэйнор стало холодно. Камера, сдвинувшись в сторону, стала показывать доктора Лэя анфас и постепенно так приблизилась, что лицо заняло весь экран. Гэйнор, не в состоянии отвести взгляда, как загипнотизированная уставилась на него. Чтобы отвести в сторону глаза, ей понадобилось бы значительное усилие, и это казалось невозможным. Она видела высокий лоб, над которым двумя арками поднимались волосы, нос римского императора, жесткие губы фанатика, которые, видимо, редко улыбались, и высокие, четко обозначенные скулы. Его волосы, как и лицо, были серыми, серыми, как густая грязь. Непонятно, то ли это был дефект телевизора, то ли доктор Лэй был чем–то болен. Брови его тоже образовывали две арки, они были косматыми, с отдельно торчащими длинными волосками, а глаза под ними наполовину скрывали мембраны век, покрытых странными чешуйками, будто это были веки какого–то пресмыкающегося. Его взгляд снова переместился с интервьюера на зрителя, и Лэй опять смотрел на Гэйнор. Глаза доктора были голубыми и холодными, как куски льда. «Он не может меня видеть, — убеждала себя Гэйнор. — Он просто смотрит в камеру, вот и все. Он не может смотреть на меня». Интервьюер отодвинулся в сторону, голос ведущего затих. Док–гор Лэй вытянул руку —- огромную, узкую руку, с длинными, но совсем не элегантными пальцами. Он протягивал руку к Гэйнор, к… Гэйнор, из картинки экрана… в комнату. Изображение головы и плеч оставалось плоским, но рука, продавливая экран телевизора, будто он был гибким, эластичным, искривляла его. Гэйнор не шевелилась. Шок, ужас, непонимание, — каждый мускул ее окаменел. «Если он до меня дотронется, — подумала она, — я упаду в обморок…»