Ради Бога, убери его отсюда, — сказала она брату. — Ты же знаешь, что телевизор поломан.

Его починили, — улыбнулся Уилл, глядя на Гэйнор. — В нем пять программ. Очень современная вещь.

Я вижу.

Но Ферн все еще казалась чем–то необъяснимо взволнованной. Когда брат с сестрой выходили из комнаты, оставляя Гэйнор распаковывать веши, она услышала, как Ферн сказала:

Ты поставил зеркало Элайсон в эту комнату.

Это наше зеркало, а не ее. Оно просто стояло в той комнате.

Она его испортила…

Гэйнор бросила вещи на кровать и принялась рассматривать зеркало. Все отражения в нем казались слегка серыми. Ее кожа потеряла цвет, а карие глаза стали мутными; длинные черные волосы, которые всегда были предметом ее гордости, потеряли блеск. И позади, в глубине отражения комната казалась тусклой и убегавшей вдаль, будто бы Гэйнор смотрела в прошлое, в прошлое за пределами тепла и солнечного света и грязное, как старый подвал. Отвернувшись от зеркала, Гэйнор остановила взгляд на рисунке углем, висящем на стене, где была изображена женщина с прической времен короля Эдуарда. Дама с чувством смотрела на цветок в своей руке. Гэйнор машинально сняла портрет со стены и увидела внизу рисунка неразборчивую подпись, в которой единственное, что можно было расшифровать, Выла буква «А». Значит, не Элайсон. Она повесила картину обратно и распаковала вещи. В миниатюрном шкафчике около кровати лежала пара носовых платков с вышитой монограммой. На монограмме была все та же буква «А».

— Кто эта «А»? — спросила Гэйнор позже, за обедом

—Должно быть, одна из сестер дядюшки Нэда, — [сказал Уилл, налегая на еду, поданную миссис Уиклоу, с таким аппетитом, что это могло грозить ему ожирением.

— Дядюшка Нэд?

—Он оставил нам этот дом, — объяснила Ферн. — Его родство с нашим папочкой так туманно, что мы окрестили его Дядюшкой Нэдом. Тогда нам это показалось логичным. Так или иначе, у него было несколько сестер, имя одной из них начиналось на «А».

— Не хотелось бы думать, что с ней связана какая–нибудь таинственная история, — полузадумчиво, полуиронично заметила Гэйнор. — Ведь мне придется жить в ее комнате.

Нет, — сухо ответила Ферн. — Ничего похожего. Насколько мы знаем, она была трепетной молодой девушкой, которая стала трепетной старушкой, а между этим не было никаких событий. Единственная информация, которой мы располагаем: она пекла пироги, по вкусу напоминающие песок.

У нее был любовник, — стал рассуждать Уилл. — Его не принимали в семье, потому что он был низкого происхождения. Они, бывало, встречались на пустоши. Он писал ей плохие стихи — возможно, ты найдешь их в комнате, — а она засушивала цветы, которые он ей дарил, в своем молитвеннике. Однажды они потеряли друг друга в тумане, она звала его, звала, но он не вернулся, забрел слишком далеко, зашел за утес и пропал.

Его увело привидение, — предположила Ферн.

Так они и не поженились, — заключил Уилл, — но прожили следующие восемьдесят лет, будучи привязаны друг к другу. Она проводила свое время в поисках книжки, в которой засушила этот проклятый цветок.

Гэйнор рассмеялась. Она думала расспросить об Элайсон, но шутки Уилла отвлекли ее, и она забыла о своем намерении.

Спать разошлись около полуночи. Гэйнор спала беспокойно, ее тревожили деревенская тишина, бормотанье ветра, летящего к морю, и уханье сов где–то поблизости. Крик совы ворвался в ее сон, наполнив его взмахом бледных крыльев и взглядом безумного привидения, чье лицо, как мираж, возникло из темноты. Гэйнор проснулась еще до рассвета, прислушиваясь к стуку капель дождя по крыше и по стеклам окон. Наверное, она все еще дремала и ей казалось, что ее окно находится высоко в стене замка, снаружи дождь мягко струится в тусклые воды озера, а вдали кто–то играет на волынке…

Этажом ниже, в своей комнате Ферн тоже слышала уханье совы. Этот жуткий крик потянул ее из того рокового мира на другую сторону сна. Когда она давала волю рассудку и памяти, оставаясь душою там, где должна была быть, тот мир всегда дожидался ее. В Лондоне она слишком много работала, чтобы позволять себе думать, и спала слишком крепко, чтобы видеть сны. Интервалы между работой она также заполняла активной социальной жизнью и множеством развлечений, которые предоставляет огромный город. Но здесь, на границе с пустошью, работы не было, не было и развлечений, и что–то в ней всколыхнулось и не успокаивалось. Ведь именно здесь двенадцать лет назад все началось. Сон был воротами, сновидение — ключом. Она помнила лестницу на картине, помнила карабканье по этой лестнице из Никуда во Что–то и крошечную перспективу города вдали, где даже пыль была золотой. И вот сон ее захватил, она ощутила жар и запах пыли, и ее сердцебиение стало грохотом храмовых барабанов и ревом волн на берегу.

— Я должна вернуться назад! — кричала она.

Она попала в ловушку, ее охватило отчаяние, но назад был только один путь, а ее проводник все не приходил. И никогда не придет. Она лишилась его обожания, потому что он был из тех, кто любит безумно и не будет делиться. Она бежала по песку Пустынного пляжа, вглядываясь в море, и тогда песок из золотого превратился в серебряный, и звезды захрустели у нее под ногами, и она стала существом без имени, которое связывало бы ее, и без веса, который тянул бы ее вниз, к земле. Она стала духом, который пронизывает любое создание и присущ всему живому. В ней плыли чувства яркие, как возбуждение, и глубокие, как весь покой мира. Она хотела, чтобы момент этот длился вечно, но ее позвал голос, позвал без слов, втянул ее обратно в тело, уложил тело на кровать, и она наконец поняла, что лежит в своей комнате, в темноте, а крик совы — это крик одиночества и боли от осознания того, что она потеряла.

Через час или чуть позже она встала, приняла две таблетки аспирина (она никогда не пила снотворного), попыталась занять себя чтением. Вскоре она почувствовала усталость и забылась сном.

Уилл спал безмятежно, поговорив, по привычке, перед сном со своим соседом–не–человеком. Потом он уснул, свернувшись калачиком, улыбаясь во сне.

Следующий день был занят подготовкой к свадьбе. Девушки достали из чемодана платье, миссис Уиклоу, воспользовавшись своей прерогативой, высказала суждения по его поводу, отставив Тришу, сама погладила и разложила платье в соседней спальне. Уилл раскопал на чердаке старинный манекен, бывшую собственность мисс Кэйпел, и платье повесили на него, красиво раскинув по полу фалды шлейфа. Уилл, вставив в манекен вязальные спицы, накинул на них фату и расправил ее складки. Ферн почувствовала некую странную тревогу, увидев эту бестелесную, безликую оболочку невесты. Она было заподозрила, что Уилл над ней коварно подшучивает, но он так старался быть полезным, так радовался результатам их с миссис Уиклоу работы, что Ферн оставила свои подозрения. Гэйнор должна была вынести окончательное суждение.

Платье выглядит прекрасно, — сказала она. — Оно само может пройти между рядами к алтарю.

— К алтарю, — повторила Ферн. — К алтарю.

Они пошли в церковь и пригласили викария Гаса Динсдэйла к чаю. Гас в свои сорок лет выглядел как тридцатилетний. Узнав, что Гэйнор занимается изучением старинных книг и манускриптов, он уговорил ее посмотреть некоторые его приобретении и, когда Уилл с Ферн ушли, повел Гэйнор в свой кабинет. Гэйнор вообще–то обожала книги, но сейчас ей почему–то было не до них. Она задала несколько поверхностных вопросов, но, боясь проявить излишнее любопытство, не стала задерживаться, сославшись на дела, связанные со свадьбой. И когда она вернулась в гостиную, произошел занятый разговор.

— Какие у вас прекрасные волосы, дорогая, — сказала Мегги, жена Гаса. — Я не видела таких ни у кого, кроме Элайсон, правда, я не была уверена, Что они у нее натуральные.

— Элайсон? — Гэйнор чуть не подпрыгнула. — Уилл упоминал о ней. И Ферн тоже. Кто она такая?

— Она была подругой Робина, — ответила Мэгги — Она приезжала в Дэйл Хауз, но это было больше десяти лет тому назад. Мы ее не очень–то любили.

— Ты ее не любила, — поправил жену Гас, слегка улыбнувшись. — Это была блистательная молодая женщина. Не совсем, правда, молодая и не очень красивая, но… как говорится… что–то в ней было…

Она была похожа на дьяволицу, — сказала Мегги.

— Ты никогда не видела дьяволиц.

Может, раньше и не видела, — сердито возразила Мэгги, — но одну — повстречала. И выглядела она, точно как Элайсон.

У моей жены есть предрассудки, — сказал Гас. — Элайсон была не из тех женщин, которые нравятся другим женщинам. Элайсон Редмонд — вот ее полное имя. И не стоит так дурно говорить о ней. Ее смерть была страшной и трагичной. Ферн была совершенно потрясена тогда.

Элайсон умерла!

А вы не знали? — Гас вздохнул. — Она утонула. Накатила какая–то волна. Ферн спаслась, ее задержало дерево, а Элайсон — смыло… Ее потом нашли в реке. Ужасно. Я никогда не мог понять… — Он замолчал, потряс головой, будто отгоняя какое–то видение. Гэйнор выжидающе смотрела на него.

Эту историю рассказала нам Ферн, — продолжила Мэгги. — Я зйаю, что все это нонсенс, но вовсе не значит, что она лгала. Видимо, это было вызвано посттравматическим шоком. Именно так говорили доктора после ее болезни, верно? — Она повернулась к Гэйнор. — Но вы ведь ее лучшая подруга, так что вам известно больше, чем нам.

Что за болезнь? Вопрос чуть не сорвался с губ Гэйнор, но она сжала их. Вместо этого она сказала, внутренне скривившись от полуправды:

Ферн не любит об этом говорить.

О, дорогая, — теперь и Мэгги вздохнула, — что же в этом хорошего? Рассказать о своих проблемах, выговориться — вот лучшее лечение.

Это все в теории, — сказал Гас. — Я не так уж много думаю об этом, но есть одна вещь, касающаяся объяснений Ферн, которая меня смущает.