— Даже если Господь Бог назначит властителем Сатану, монсеньор? — спросил капеллан тоном бунтовщика.

— И тогда, — ответил монсеньор, готовый идти на любой компромисс.

На обратном пути капеллан все больше склонялся к тому, чтобы почесть решение кардинала и прелата за благое. Было что спасать и поважнее, чем горстку ограбленных гонимых евреев. Опасность грозила самой церкви. Не будет ли разумнее всего запереться в ближайшие дни дома, провести воскресную службу без проповеди и постараться избежать всяческих трений? Возможно, он и поддался бы этому приступу слабости, если бы в памяти его не всплывали вновь и вновь те самые слова Аладара Фюрста: «Я убежден в том, что пока существует церковь, будет существовать и Израиль, как и в том, что церковь падет, если падет Израиль…»

Когда капеллан Феликс снова появился на рыночной площади Парндорфа, часы на церкви как раз били три. Перед домом Фюрста стояли оба грузовика транспортной конторы Морица Цопфа. Из булочной и магазина через ворота люди волокли домашнюю утварь, шкафы, столы, стулья и громоздили все это на одну из машин. Начальник станции Инбихлер обследовал каждую вещь, подробно рассматривая ее с пристальностью близорукого и рвением добросовестного таможенника, поскольку без его разрешения несчастным не оставляли ни пепельницы, ни даже коробка спичек. Любую приглянувшуюся ему вещицу он тут же приказывал ставить сбоку от себя, слегка оправдывая этот грабеж бормотанием неразборчивого заклятия вроде: «немецкое национальное достояние». Парни в коричневых рубашках составили свои карабины в пирамиды и курили или слонялись вокруг. Шох со своим штабом уже несколько часов восседал в пивной, во главе стола, щедро накрытого к обеду, на который с угодливой поспешностью не замедлили явиться бургомистр и другие именитые люди Парндорфа. Было безветрие, и над селом повис странный молочно-белый туман. Группа суетившихся у ворот заметно увеличилась, теперь их было больше тридцати. Капеллан Феликс дивился, как все они одурело и усердно сновали взад-вперед, совершали разного рода бессмысленные движения и, казалось, руководствовались не заранее обдуманным планом, а скорее как бы инстинктом потревоженных насекомых. Бывшие среди них дети наблюдали за всей этой суетой без малейшего страха, с возбуждением и любопытством. Все выглядели невыспавшимися и походили на бледные тени, качаемые ветром судьбы, которого пока еще не замечали христиане, хотя он уже дул резкими порывами над площадью.

Феликс вошел в квартиру ребе Аладара. Едва оправившаяся роженица, нежная светлоглазая женщина родом из Рейнской области, тяжело дыша, собирала вещи. Белый лоб под расчесанными на пробор каштановыми волосами был сильно наморщен от чрезмерного напряжения. Она стояла посреди груды постельного, столового и нижнего белья, безуспешно пытаясь втолкнуть еще хоть что-нибудь в переполненную дорожную корзину. Изредка она поднимала глаза. Они влажно блестели от слабости и непонимания происходящего. Из соседней комнаты доносился мирный детский лепет и порой требовательный крик младенца.

Капеллан застал Аладара Фюрста перед книжными шкафами, которыми были заставлены до потолка все четыре стены просторной комнаты. Несколько сотен томов, выбранных из множества тысяч, выросли у его ног шаткими башнями. Он держал в руках одну из них, целиком погрузившись в чтение, и подобие улыбки кривило его губы. Казалось, ради этой случайно раскрытой страницы он позабыл обо всем на свете. Вид этого еврея, предавшегося чтению в момент гибели его мира, произвел сильнейшее впечатление на капеллана.

— Высокочтимый доктор Фюрст! — сказал он, наконец. — К сожалению, я подал вам плохой совет… И то, что этот совет терзает мою совесть, не поможет уже ни вам, ни мне… Но, к счастью, у вас венгерский паспорт… Возможно, Господь Бог замыслил распорядиться вашей судьбой и судьбой ваших ближних лучшим образом, нежели нашей… Ведь не раз бывало, что он в действительности укрывал в безопасном месте народ, которому некогда открылся, когда казалось, что хочет его наказать…

Доктор Аладар Фюрст посмотрел на священника долгим потерянным взглядом, столь взволновавшим и обескуражившим того, что он поспешил собственноручно помочь снести вниз отобранные раввином любимые книги.

Через час сборы были закончены. Инбихлер отобрал лучшее имущество изгнанников: не только ценную мебель и все серебро, но и все украшения женщин, ценные бумаги и деньги — ведь каждого из них, в том числе Фюрста, раздевали до рубашки и бесцеремонно обыскивали. Раввин перенес это унижение, усугублявшееся издевательскими насмешками молодчиков в коричневых рубашках, совершенно равнодушно, с отсутствующим видом, так что Феликс чуть ли не с досадой подумал: «Я бы постоял за себя!» Единственное, что Инбихлер пропустил без проверки, небрежным разрешающим жестом, были книги. Но поскольку Инбихлер выразился в том смысле, что «все должно быть в порядке» и что «немцы — это организованность», он сделал подробную опись всех задержанных вещей, отчего грабеж средь бела дня был возведен в ранг законной государственно-политической акции.

Петер Шох, усевшийся теперь рядом с водителем первого грузовика, бешено сигналил. Было четыре часа. До ночи оставалось не больше двух часов.

Штурмовики стали пинками и тумаками загонять свои жертвы на первый грузовик, где те кое-как разместились на полу. Только теперь малышам стало не по себе, и некоторые подняли пронзительный крик. Плотная толпа зрителей хранила гробовое молчание, и по любопытствующим взглядам нельзя было понять, одобряют или осуждают они происходящее. Парни Шоха уже завели свои мотоциклы. И тут капеллан Оттокар Феликс решительно шагнул к Игнацу Икбихлеру.

— Шеф, — сказал он и гордо выпрямился, — я не знаю, по приказу какого ведомства вы тут действуете и есть ли вообще какой-нибудь приказ, но обращаю ваше внимание на то, что если это ваша личная инициатива, то вы ответите за нее — завтра, послезавтра, позже — так или иначе. Всем известно, что эти люди живут здесь много веков подряд, и народ никогда на них не жаловался… В Вене и других больших городах, может быть, по-другому, но здесь это именно так… Вы их сильно напугали, шеф, это, как мне кажется, стоит наказания. Оставьте все как есть, и давайте все подождем законного решения еврейского вопроса!

Сморщенный человечек с лицом-гармошкой сладострастно затянулся сигаретой и выдохнул струю дыма прямо в лицо священнику:

— Только не напирайте, ваше преподобие! — прошепелявил он любезным тоном. — Очередь дойдет до всех. Господа попы вполне могут оказаться следующими. Мне это уже приходило в голову… Но если уж вы так обожаете этих жидов пархатых, можете сию минуту составить им компанию…

— Именно так я и сделаю, — сказал капеллан и разом прыгнул в грузовик, сам не зная, как ему пришло на ум это смертельно опасное решение. Но то было вовсе и не решение. То было действие, совершаемое, казалось, помимо его собственной воли.

Евреи изумленно смотрели на него. Одна только фрау Фюрст сидела на стуле, специально поднятом для нее в грузовик. Она держала на руках младенца, а муж ее в это время пробовал успокоить второго ребенка, крошечную девочку. Тогда капеллан посадил на колени старшего ребенка раввина, четырехлетнего мальчика, и начал его забавлять…

Взревел мотор. Мощный грузовик резким толчком рванулся с места, потому что вся дорога была в глубоких рытвинах. За ним ехала вторая машина. Сзади тарахтели мотоциклы штурмовиков.

Машины тряслись по дрянной ухабистой кружной дороге, огибающей большое Камышовое озеро, которого, правда, отсюда было не видать. Дорога эта ведет к Богом забытой таможне на венгерской границе. Отчего они не поехали по магистрали, ведущей к большому пограничному городу Хедьешхалом, осталось коварным секретом Петера Шоха. В первом грузовике, битком набитом измученными тряской людьми, никто не говорил ни слова. Когда капеллан Оттокар Феликс сделал попытку ободрить изгнанников, они слушали его с напряжением и расплывчатым взглядом глухонемых. Должно быть, уже проехали большую каменоломню, когда с наступлением сумерек от озера пополз густой удушливый туман, которого так суеверно боятся жители этой полосы.