Первое из тринадцати сохранившихся писем датировано 10 августа 1891 года. Поблагодарив адресата за присланные книги (короленковские, разумеется, с автографами!), Добротворский продолжает: «Спасибо Вам еще раз за память и за посещение, которое как не коротко было, но доставило мне большое удовольствие. Вот окрепну немного, еще раз перечту Ваши работы. Вы собираетесь Писать о Пугачеве — зачем? Это совсем не в Вашем роде — Вы психолог, тонкий психолог и пользуйтесь этим».

Как видно из этого и других писем, Короленко посетил Добротворского в июне 1891 года в Уфе. Добротворскому тогда было уже за пятьдесят, и как старейший уфимский писатель он пользовался авторитетом у начинающих молодых беллетристов — Александра Митрофановича Федорова, работавшего в ту пору над своим первым романом о Башкирии — «Степь сказалась», и Василия Васильевича Брусянина, впоследствии плодовитого литератора. Короленко приехал в Уфу, когда ему было неполных 38 лет.

Это была их первая и единственная встреча, но она произвела глубокое впечатление на Добротворского, и именно после нее завязалась их дружеская переписка. Цитированное письмо является ответом на просьбу Короленко (высказанную, возможно, еще при личной встрече, но, несомненно, изложенную в письме) — помочь в разыскании материалов о Пугачеве и его сподвижниках. Не одобряя намерения Короленко писать о Пугачеве, Добротворский тем не менее пытался найти интересующие его именитого коллегу материалы. Видимо, Короленко и позднее обращался к Добротворскому с аналогичной просьбой. Во всяком случае, 25 ноября 1903 года (через 12 лет) Добротворский пишет: «В Уфимском архиве мне обещали навести справку — нет ли чего там о пугачевщине. Что узнаю, сообщу в непродолжительном времени». И в следующем же письме, датированном 31 декабря 1903 года, сообщает: «Посылаю Вам, дорогой Владимир Галактионович, документальные доказательства, что поручение Ваше исполнил, но ничего здесь для Вас путного не нашел. Из здешних архивов все уже давно выбрано и было отправлено в архивы: Оренбургский и Московский. Старик Гурвич по этой части знаток. Он был у меня и такой дал ответ: „Здесь нет ничего“». И далее Добротворский делает приписку: «Письма посылаю, чтобы не излагать подробно, как я собирал сведения». Видимо, «письма» — это официальные ответы уфимских учреждений на запросы Добротворского.

На другой же день (1 января 1904 года) Добротворский снова пишет Короленко и, продолжая мысли, высказанные накануне, приглашает: «Приезжайте-ка к нам весною в Уфу. Увидите, где близ Уфы Чика стоял. Здесь, говорят, каких-то двух пугачевцев казнили. От старика Гурвича много можно услышать, — видно, что вопрос этот его интересовал, и он о нем много читал». (Упоминаемый в письмах Н. А. Гурвич, врач и журналист, долгие годы был членом Уфимского губернского статистического комитета, а с 1864 года — его секретарем; им издано много справочных книг по Уфе и губернии).

Как видим, Добротворский мало чем смог помочь Короленко, и все же стало по крайней мере известно, что в Уфе нет дела о Пугачеве и что бывшие уфимские материалы о нем надо искать в Москве и Оренбурге. Кроме того, Короленко узнал, что уфимец Н. А. Гурвич «по этой части знаток». И Короленко незамедлительно пишет Гурвичу в Уфу. Это письмо датировано 12 января 1904 года (хранится в том же архиве, где и цитируемые нами письма Добротворского к Короленко), оно было перепечатано в 1972 году в № 9 альманаха «Прометей».

Вот это письмо:

«Милостивый государь Николай Александрович.

От Петра Ив(ановича) Добротворского я узнал, что Вы заняты работой о пугачевцах. В таком случае, без сомнения, Вам известно содержание двух дел о пугачевцах, которые, говорят, сохранились в уфимском архиве. Был бы очень признателен Вам, если бы Вы нашли возможным сообщить мне, что собственно заключается в этих делах, есть ли в них указания, характерные для Чики-Зарубина и его сподвижников, а также нет ли чего о Белобородове и (особенно для меня интересно) загадочном Хлопуше. Все это мне нужно для работы чисто беллетристической. В свою очередь, если у Вас есть вопросы, на которые я мог бы ответить, — был бы очень рад. Я довольно основательно ознакомился с теми остатками, правда, очень разрозненными, которые сохранились от пугачевских дел в Уральском войсковом архиве.

Прошу принять уверения в совершенном уважении

Вл. Короленко».

Н. А. Гурвич не замедлил с ответом, он оповестил Короленко о том, что в «Уфимском архиве никогда не было существенных материалов», да и те «профильтрованы и пропечатаны».

Короленко интересовался также материалами о других выдающихся пугачевцах, в частности Салавате Юлаеве. Один из активных корреспондентов Короленко, наш замечательный земляк, автор романа «Амеля» и многочисленных рассказов о Башкирии Николай Александрович Крашенинников в письме от 13 марта 1902 года сообщал: «Глубокоуважаемый Владимир Галактионович… легенду о Салавате я не знаю, но есть основания думать, что нечто похожее на это заключается в одной сказке, набросанной мною вчерне. Сказка называется Сала-Ввет (Салаввет и Салавыт) и повествует о герое, башкирском витязе, подчинившем (а ла Хмельницкий) башкир России при „Иване Сердитом“. Легенда довольно любопытная, с оригинальным концом. Салаввет после сражения провалился в пропасть на одной священной горе, полную драгоценностей, которые никто не может из смертных похитить»[10].

Весьма примечательно, что несмотря на многолетнее общение с башкирами, Крашенинникову не довелось до революции узнать правду о Салавате Юлаеве. Царское самодержавие стремилось вытравить из сознания народа имя национального героя и подвергало преследованию исполнителей песен и рассказчиков легенд о Салавате как политических преступников. Песни же и легенды, разумеется, бытовали среди башкир, но они неохотно знакомили с ними русских «бояр». Башкиры, правда, весьма уважительно относились к Крашенинникову, ибо помнили, что ни дед, ни отец его «не брали» башкирских земель. Но все же, видимо, как дворянин Крашенинников не смог завоевать полного доверия сказителей, народных рассказчиков, и последние ограничились ознакомлением его с весьма туманной историей о некоем «башкирском витязе», произвольно сместив и время действия на два с лишним века назад, к эпохе Ивана Грозного, периоду присоединения Башкирии к России.

Как видим, поиски пугачевских материалов в Уфе и Оренбуржье были для Короленко недостаточно плодотворными. Но зато выдающийся русский писатель побывал в нашем городе, переписывался с наиболее интересными, духовно близкими ему людьми Уфы, из содержательных писем Добротворского, как увидим ниже, получил довольно ясное представление о культурной и общественной жизни Башкирии на рубеже двух эпох. Что касается Добротворского, то для него личная встреча и многолетняя переписка с «честнейшим русским писателем» не могли не оказать благотворного влияния на демократизацию его творчества. На закате жизни уфимский публицист тяжело переживал духовное одиночество и страдал от частых и продолжительных физических недугов. Поэтому он с особенной теплотой вспоминал о своем знакомстве с Короленко и дорожил дружеской перепиской с ним. В книге «Моя исповедь» Добротворский писал: «Таких людей, в разговоре с которыми можно было бы отдохнуть душой, в Уфе не было, а если они являлись когда, то — как какие-нибудь светочи — являлись и исчезали; таков был приезд в Уфу В. Г. Короленко»[11].

Несмотря на болезни, служебные и семейные неурядицы, Добротворский до глубокой старости продолжал заниматься литературой и оптимистически смотрел на будущее. «Мое настоящее положение меня не пугает, — пишет он Короленко 10 августа 1891 года, — я верю, что жизнь будет лучше, будут лучше и люди, но жить при настоящих условиях, право, невыносимо… Будете в Москве — справьтесь в редакции „Русских ведомостей“ о моих работах — там их лежит много, неужели они все забракованы? Обращаю Ваше внимание на рассказы „Пасхальная ночь“, „Простая душа“. Первый рассказ положительно хорош… Анненскому и Елпатьевскому мой привет». Цитированное письмо — первое, и обращение Добротворского к Короленко с просьбой справиться в Москве о его рассказах может показаться странным. Тем более, что Добротворский был слишком скромным человеком, чтобы позволить себе панибратское отношение к большому писателю, которого высоко ценил и глубоко уважал. С такой просьбой, надо полагать, он мог обратиться к Короленко только потому, что за время уфимской встречи между ними установились дружеские отношения. Упоминаемый в письме Н. Ф. Анненский — видный журналист, по словам М. Горького, «человек острого и живого ума». С писателем-мемуаристом Сергеем Яковлевичем Елпатьевским, отбывавшим в 1880–1884 годах в Уфе политическую ссылку, Добротворский поддерживал деловые связи. Кстати, приветы им обоим он передает и в других письмах.

Своих литературных дел Добротворский касается во всех письмах, в одних подробно, в других — вскользь. В письме от 14 января 1903 года он сообщает, например, о том, что сорокалетие его литературно-публицистической деятельности было отмечено в Уфе преподнесением официального приветственного адреса, десятком поздравлений «из разных концов России» и статьей В. В. Брусянина в «Самарской газете». Юбиляр признается, что последняя доставила его самолюбию большое удовольствие, поскольку он «не избалован вниманием печати». Но ни равнодушие критики, ни цензурные притеснения, ни даже одинокая старость не лишают Добротворского бодрости духа: в течение всей жизни он был твердо уверен в общественной полезности своей скромной литературно-журналистской деятельности. Эта мысль проходит через все его письма. «А так я вполне удовлетворен… — резюмирует он. — Читал я мои деревенские рассказы мужикам. „И отколь ты все это, Петр Иванович, знаешь, точно ты с нами в одной избе жил“, — слышал я от них не раз. „Ты, хазрет (господин. — М. Р.) самый наша башкирский душа знаешь“, — говорили мне башкиры, которым я читал рассказы из башкирской жизни. — „Петр Иваныч, не дадите ли вы какой-нибудь вашей книжки почитать. Больно вы уж хорошо пишете: вы ведь не сочиняете, как другие, а все правду пишете“. Это ли еще не похвала?».