-- До того ли мне, голуба, хворому, -- простонал Сергей Викентьевич.

-- Вам не придется и пальцем шевельнуть! -- убеждал его Татарцев, посчитавший, что академик Родионов и его ученик Рожнов наконец поняли друг друга...

-- А что делать? -- удивился Сергей Викентьевич, который доверял только собственным рукам.

-- Ничего! Возглавить вашим высоким именем...

-- Что?! -- вскричал мгновенно выздоровевший Сергей Викентьевич.

Лиха беда начало...

На одном из заседаний в Академии наук Татарцев, сидя в президиуме позади Сергея Викентьевича, слышал, как старик пояснял шепотком молодому академику Сахарову:

-- Трофим? Ежели когда-нибудь возле тебя -- не приведи Господь! -взорвется то, что ты делаешь, тогда ты уразумеешь, что такое Трофим.

Откровенность Сергея Викентьевича взбудоражила даже самых флегматичных членов Ученого совета.

Еще бы! Давно известно, что враг Трофима Денисовича Лысенко -- заклятый враг марксистской науки. Отсюда недалеко и до врага народа.

Но Рожнов был противник крутых мер. Он объявил себя сторонником "политики незаметного оттеснения". "Лавры Герострата современному человеку не к лицу", -- говаривал он своим дружкам, улыбаясь и старательно скрывая от них, что все еще любит старика и охотнее вышвырнул бы на улицу всех его недругов, вместе взятых.

Он стал куда сговорчивее в начале следующего учебного года, когда на филологическом факультете вывесили листочки с названиями семинаров и студенты, толпясь возле листочков, вносили туда свои фамилии.

К Сергею Викентьевичу повалило вдруг столько народу, что рядом с первым пришлось прикрепить еще два тетрадных листочка. Рожновский же лист остался девственно чистым; в конце концов на нем появились три малоразборчивых фамилии, словно записавшиеся стыдились своего будущего учителя.

В первый момент Рожнов даже растерялся. "Что же это такое? Демонстрация?..

А если Министерство вообще разрешит студентам манкировать лекциями? Введет свободное посещение, как уж много лет требуют горлопаны..."

Едва трость с резиновой подушечкой на конце показалась над порогом его кабинета, Рожнов вскочил и, поддержав Сергея Викентьевича под локоть, провел его к креслу.

Сергей Викентьевич присел на краешек. Кресло недавно обновили, и оно остро пахло клеем.

"Кресла и те провоняли!"

Рожнов давно изучил слабости старика. Для начала он польстил ему, восхитившись его свежим видом.

-- Благодарствую. -- Судорожно глотнув воздух, Сергей Викентьевич подумал, что у него сейчас точь-в-точь такой же свежий вид, как у филологического факультета. Он долго вытягивал платок окостеневшими в сочленениях пальцами. -- Господи, что творится?..

Рожнов испуганно потянулся к графину с водой.

Сергей Викентьевич скомкал в гневе платок.

-- Эко канцелярия разрослась! Как злокачественная опухоль! А в расписании ералаш! Составляли без царя в голове.

-- С царем, Сергей Викентьевич, с царем, -- спокойно возразил Рожнов. -- Согласно указанию Министерства...

Объявить, что семинары хинди и литовского языка отменены раз и навсегда, он все же не решился. Но Сергей Викентьевич понял: что-то произошло...

Круглые плечи старика обмякли. Рожнов присел против него, чтоб, при случае, можно было доверительным жестом коснуться коленей, которыми тот сжимал трость с остробородой ручкой.

-- Дорогой Сергей Викентьевич, в ваши годы, извините, скакать на палочке, -- голос Рожнова звучал почтительно-тревожно. -- В профессорской, например, вы неосторожно сказали: собаки-де лают, а ветер носит... -- Рожнов зажмурился. -- Люди вокруг вас, Сергей Викентьевич, давно уж иные, а вы к ним по старинке, с дорогой душой.

Сергей Викентьевич ощутил боль в груди от того, что не в силах выставить Рожнова из кабинета. Он в гневе взглянул на его щучьи зубы, которые выпятились за нижнюю губу. "Бог шельму метит!.."

Старик был мстителен, -- он не прощал и давних обид, за что некоторые профессора люто и отчасти заслуженно ненавидели его. Рожновское доброжелательство вызвало у него колотье в сердце.

-- Кляузы, наговор, -- начал он сиротским голосом, и вдруг перебил самого себя изумленным восклицанием: -- Господи, владыка! А чем студенты виноваты? Не меня, их грабят.

Рожнов отстегнул замки своего портфеля из крокодильей кожи и достал оттуда пачку каких-то бумаг.

-- А как прикажете поступить, дорогой Сергей Викентьевич? -- сказал он, тяжко вздохнув. -- Наши комсомолята, ну просто рвут и мечут... -- Он протянул старику тетрадный листочек, где было начертано, видно, с размаху, скачущими буквами: "Пресечь пропаганду идеалистической чуши!"

Сергей Викентьевич встревоженным взглядом скользнул по подписи.

-- Галина Пет... Петри... А-а, пустоглазая!

Рожнов послюнявил палец и стал перелистывать студенческие записки быстро-быстро, словно считая кредитки.

-- Тут есть и другие. Не помню, принес ли уже Юра Лебедев...

Пухлое лицо Сергея Викентьевича на глазах Рожнова побагровело. Мясистый ноздреватый нос приобрел сизовато-малиновый оттенок...

Почтительнейше выпроводив Сергея Викентьевича, Рожнов задержался у дверей, потер свой каменный подбородок. Что дальше? Он поежился, все еще чувствуя на себе ненавидящий взгляд Сергея Викентьевича. "Университет -- не Киевско-Печерская лавра!" -- любит поучать Татарцев. И... на двух стульях не усидишь. Или-или, как говорят наши диаматчики...

...В университете готовилась первая в городе торжественная сессия, посвященная приоритету советской науки.

Рожнов заглянул в актовый зал. Над сценой рабочие укрепляли освещенный прожектором барельеф. Это он, Рожнов посоветовал заказать его и укрепить над сценой, вместо сусальной штукатурной лепнины XVIII века, которая так нравилась старикам.

Рожнов знал этот барельеф еще со школьных лет. Казалось, он существовал всегда.

На первом плане золотисто-темный, выпуклый почти до горельефной объемности, профиль Сталина. На втором плане оттесненный им бесцветно-серый, плоский ленинский профиль.

Рожнов долго стоял в приоткрытых дверях, ожидая, пока глаза привыкнут к голубовато-дымчатому лучу прожектора. Надо было проследить лично. Чтобы не перекосили.

Впереди себя в полумраке зала он различил две фигуры. В одной из них Рожнов узнал профессора Преображенского. По длинной шее с острым кадыком. Кивая на барельеф, Преображенский шепотом говорил своему собеседнику:

-- Сам видишь, Сергей Викентьевич. Наступает фаза полного солнечного затмения...

Акустикой университетского актового зала гордился весь город. Рожнов слышал каждое слово. Он отступил назад, за дверь, прошел в свой кабинет, снял трубку, набрал номер особого отдела университета, но тут же положил трубку на рычаг.

Рожнов не любил и боялся доносчиков. Когда-то сам едва не пострадал от анонимки.

Быстро зашагал прочь от телефона, в коридор. В толпе студентов прошествовал Преображенский в своем рабочем свитере с оленями на спине и груди. Лицо иконописное.

-- Страстотерпец!.. -- Рожнов впервые вгляделся в него пристально. -Желтолицый иссушенный "страдалец"!

Расплывшаяся бородавка у круглого глаза Преображенского показалась кровоподтеком.

"Мало тебя били, гада! До тридцать седьмого года сидел... До законного рукоприкладства..."

Впервые заметил, Преображенский почти облысел. Осталась седая "косметическая" прядь у виска. Она была протянута к высокому апостольскому лбу, закручивалась надо лбом, создавая впечатление вполне благопристойной прически.

"Камуфляж! Всюду камуфляж!"

Быстрыми шагами вернулся в кабинет. Снова взял трубку. Холодная, как жаба. Повертел ее в руках. Почему-то вспомнилась приемная дочь Преображенского, которая преподавала в институте иностранных языков, хохотушка с лиловыми губами.

Положил трубку.

Так Рожнов никуда и не позвонил, рука не поднялась.

Да, Рожнов все еще отставал от убыстряющегося шага времени. Он никогда не говорил, как Татарцев: "На факультете синагога!" Он ввел в оборот вполне приличный эвфемизм: "Гильберги...", "Лица неходкой фамилии". Он так и кричал в телефонную трубку кадровикам из Министерства: "Оставил в списке две неходких фамилии. Этих надо пропустить. На-до!"