Пуще других заливали иные безусые молодцы, за которыми старики заметили странную причуду: как начнут расписывать историю про Коляя, так отводят глаза в сторону. Нескоро, однако, распознали тех молодцев: оказались они коляевыми должниками. И правду сказать, кого пугал Коляй до дрожи в коленях, так то своих должников. Нежданно-негаданно, хоть при ясном дне, хоть в ночной час, хоть в лесу, хоть посреди деревни вырастал он перед ними, будто из земли и прибивал ледяным взором к месту. Бледнел молодец, дышать переставал, терял силу и пальцем шевельнуть... Коляй только молча усмехался и уходил прочь.

Шайка была у Коляя, шайка верная и немалочисленная. Стоило ему бровью повести - и тут же собиралась она перед ним. Сколотил он ее из тех самых молодцев, своих должничков. Жили они по своим домам, и не ведомо было сельчанам, что могут собраться по зову Коляя из их родных мест полсотни парней - и учинить где разбой, где пожар - одним словом, беду, а потом снова тихо растечься по домам.

Хитер был Коляй. Должком схватывал он молодую горячую голову, как силком воробья. Подлавливал умело, каждого в мгновение _своей_ слабости, на своем душевном изъяне. Страдает один безусый удалец без новой рубахи алой или без новых сапог. Вовремя, в минуту самой тяжкой зависти перед загулявшими под вечер деревенскими щеголями, поднесет ему Коляй из-за спины подарочек... У другого - сердечная заноза. А деваха и не глядит в его сторону, ходит, подбоченившись, а то и соседу кудрявенькому улыбнулась. Зло возьмет парня; в глазах у него потемнеет. И вдруг откуда ни возьмись Коляй, а с ним чужая, развеселая девка, на первый взгляд и покраше зазнобы. Надвинется грудями - так и дух сопрет. А главное - чужая, издалека... Развезет парня, взбрыкнет он... Третий жаден - золотишка ему подкинет Коляй, у того и вовсе разум замутится... А четвертый от рюмки оторваться не может, и тому в пору угодит Коляй - в смертное утро похмелья поднесет ему желанный жбанчик. И все умел он тихо, со стороны никому не приметно устроить.

Многие сдерживались - гнали негодяя. От них Коляй уходил, так же усмехаясь невидимыми своими губами, и пропадал до следующего мига душевной смуты, будто из какого угла денно и нощно следил за каждым человеком. А иные сдавались. Ломались обычно сразу, без оглядки. Благодарили, руки целовали, порою и до сапог белых дотягивались. Молчал, усмехаясь, Коляй - и уходил, ускользал прочь. Счастливчик радовался день-другой, а вскоре обыкновенно и забывал про своего "благодетеля". Забывал до того дня, когда являлся перед ним благодетель из-за куста, из-за дома, из-за дерева - не уловишь откуда. И тут уж всякую память и про отца, с матерью, и про весь род свой, и про землю, и про ремесло отшибало молодцу напрочь. Превращался он из человека в должника, становится хуже оборотня.

И что же - весь Гнилой Хутор ходил в должниках у Коляя. Сюда захаживал он чаще всего. Здесь по подвалам да по амбарам стало скапливаться добро, добытое по ночам. Им сам Коляй брезговал и никогда не пользовался, не разживался. Здесь, на Гнилом Хуторе, нашел он себе самого верного дружка-пособничка, не отстававшего от него ни на шаг, огромного, косой сажени в плечах, детину, падкого на бесчинную жизнь, на дармовщину.

Звали детину Емелькой. Про того Емельку и сложили в деревне Старино сказку не сказку - горькую быль про мужика, бездельника и негодяя, получившего на беду односельчан подарочек от какой-то нечистой силы в виде колдовского "щучьего веления". Потом уж века миновали - забыли Емельку, приукрасили быль, превратили в веселую сказку. Растеклась сказка по Руси. И кто теперь, вспомнив ее, не охнет невольно, не потешит в себе лукавого: уж мне бы такое щучье веление так зажил бы... Зажил бы - миру на беду, себе на погибель. Но правда эта не всякого и теперь осенит.

Поймал Коляй Емельку на желанную тому приманку. Была ли в природе та хитрая щука, что подбросил ему Коляй или кто только слух про чертовщину всякую пустил, не так уж и важно. Главное дело, и вправду овладел Емелька разными мошенническими фокусами и исполнять их иначе, как с приговором "по щучьему велению - по моему хотению", не был он способен. Быть может, глазом черным подействовал на него Коляй - так что уж без "щучьего веления" совсем стал слаб мужик: даже на улицу не показывался из дому, не пробормотав под нос своего приговора - все боялся.

Много беды натворил Емелька у себя в деревне да и в соседних тоже порядочно набедокурил, многих девок чести лишил, многим хозяйство попортил. Невзлюбили Емельку, тыкали пальцами в него - говорили, что продал душу черту. Стали прозывать его "Щукиным сыном", вроде как "сукиным". И так прилепилось к нему то прозвище, что обернулось наконец привычной фамилией. Даже Коляю пришлась она по душе - и он кликал Емельку по прозвищу, Щукиным.

Однако ж сколько веревочке не виться... Видно, издалека рассчитал Коляй судьбу своего дружка-подручного, долго при себе решил не держать. Да и шут его знает, что было на уме у этого лихого человека. Раз по пьяни проспорил ему Емелька свое "щучье веление". Затих мужик на пару дней, а потом взвыл, в ногах у Коляя валялся. Так бездельничать привык, обманом да фокусом дорожку себе стелить, что шагу без приговора сделать уже не мог.

Посмеивался над ним Коляй.

- Здоров в плечах, - говорил он Емельке, играя незаметными своими губами, - а совсем холуем стал. Ни на что не годен. Ведь оробеешь и со двора выйти. Как же отспоришь обратно свое "веление"?

- Все, что велишь, сделаю, - клялся Щукин, теперь уж одна усмешка осталась в его прозвище-фамилии.

- А высоты боишься? - улыбался Коляй.

- Нет, - уверял Емелька, почуяв, что вернут ему недобрую силу.

- Врешь, боишься, - распалял его Коляй.

- Хоть на колокольню по стене влезу, вот те крест, - махнул с плеча Емелька.

- На колокольню, говоришь. - Хитро глядел на него Коляй, испытывал. - Ну, не крестись тут. На колокольне и перекрестишься. Будет торг - залезешь на колокольню и свалишь крест. Свалишь?

- Ага, - кивнул Емелька, облившись потом. - А "веление"?

- Будет тебе веление, Щукин, - сурово вдруг отчеканил Коляй. Станешь спускаться - да спускаться можешь и по лестнице, - как с последней ступеньки на землю ступишь, так вернется к тебе твое родное "щучье веление".